думать о чем-нибудь, кроме изувеченного тела Жофре, никому и в голову не пришло бы назвать невинное дитя в день похорон, навсегда связав его имя со смертью.

Имя Карвин придумала Адела. Осмонд только печально улыбнулся, но с тех пор ни разу не обратился к сыну. Он никогда не брал младенца на руки, даже если тот плакал. Теперь он не сидел вечером у костра, обняв Аделу, но держался поодаль, словно Иосиф на картинах, изображающих Рождество. Осмонд по- прежнему готов был защищать и оберегать жену и сына, но больше не считал их частью себя.

Мне не хотелось выдавать Аделу и Осмонда остальным. Увидеть в глазах Родриго или Сигнуса отвращение было бы слишком больно. Да и могли ли мы запретить этим двоим любить друг друга? «Кость от кости моей» – разве не так называл Еву Адам?

Только кроха Карвин вызывал слабую улыбку на лице Родриго. Когда Адела засыпала, он часто брал малыша на руки и нежно баюкал. Глаза его теплели, и мне казалось, что я снова вижу прежнего Родриго.

После смерти Жофре музыкант ушел в себя. Он заметно постарел и осунулся, и виной тому была не только скудная пища. Раньше он и дня не мог прожить без игры, повторяя, что пальцы не должны терять выучку, но после того, как изувеченное тело Жофре принесли в часовню, Родриго не сыграл ни единой ноты. Мне казалось, так он наказывал себя за то, что не уберег ученика. Сердце мое разрывалось от жалости.

Смерть Жофре не печалила только Наригорм. Что бы ни происходило вокруг, девчонку было ничем не пронять. В отличие от своих сверстниц Наригорм не испытывала ни малейшего интереса к малышу, словно для нее он уже умер. Иногда меня пугал ее взгляд – Наригорм смотрела сквозь Карвина, словно не видя его. Теперь Осмонд всегда брал девочку с собой на охоту, проводя больше времени с ней, чем с собственным сыном. Впрочем, даже его пугало, с каким удовольствием Наригорм убивала мелких зверушек. Однако Зофиил утверждал, что детям свойственно радоваться, поймав птицу или рыбу. Для них это всего лишь игра.

После возвращения в лагерь с мясом и вином Зофиил страшно возгордился. С преувеличенной скромностью он пересказывал историю своего триумфа. Уж лучше бы хвастался – тогда его высокомерие было бы легче вынести.

Когда луна залила бледным светом овраг и длинные тени легли поперек, настроение Зофиила испортилось. Он затравленно оглядывался по сторонам, вцепившись в нож на поясе. Впрочем, все мы с наступлением темноты крепче сжимали кинжалы и посохи. И было от чего. Ночь принадлежала волку.

Лунный свет окрасил кромку холма серебристым сиянием. Все замерло, только потрескивал огонь да река с шелестом катила свои воды по каменистому дну. Внезапно меня охватило чувство, что я снова нахожусь среди холмов моей родины. Лоснящиеся выдры охотились на речных перекатах, а вода была такой ледяной, что немели пальцы. От сладкой черники, которую мы горстями запихивали в рот, синели пальцы и язык. И ветер – чистый и пьянящий, сбивающий с ног зимой, а летом пахнущий молодым вином! Глупо мечтать об этом, но внезапно мне до смерти захотелось – пусть и в последний раз – снова упиться этим простором и свежестью.

Что-то большое мягко и беззвучно скользнуло по краю зрения. Раздалось уханье – филин вылетел на ночную охоту. Сигнус поежился и плотнее закутался в плащ.

– А что, если волк почует запах туши на крыше повозки?

– Скорее всего, запах крови приведет его туда, где мы ее разделывали, – ответил Осмонд.

Чтобы не привлекать падалыциков, мы оттащили тушу подальше от лагеря, но сейчас нам казалось, что мы отошли недостаточно далеко. Сигнус бросил взгляд в сторону соседнего оврага, однако там стояла непроглядная темень.

– А если запах приведет его в лагерь?

– Не приведет, – усмехнулся Зофиил. – Все, что ему нужно, он найдет на месте.

– Но там ведь только трава, испачканная кровью. Она лишь разожжет аппетит волка! – Голос Сигнуса слегка дрожал.

– Я оставил ему мяса.

– Хорошо, если это отвлечет волка сегодня ночью, но что, если он двинется за нами, привлеченный легкой добычей?

– Поверь мне, камлот, сегодняшняя трапеза будет его последним ужином. Мясо отравлено волчьим ядом. Неужто ты вообразил, будто я решил просто с ним поделиться! Волк ли, оборотень – любой, кто решит полакомиться этим мясом, не доживет до утра!

– Оборотень?

– Разве не ты, камлот, рассказывал нам историю про оборотня? Разве твой шрам не доказательство, что они существуют?

– Волчий яд? У тебя был с собой яд? – спросил Родриго.

Казалось, он только сейчас осознал, что означают слова Зофиила.

Фокусник тихо рассмеялся.

– Ты считаешь меня убийцей? Нет, я взял траву у знахарки. Морозник хорошо растет у воды и помогает при укусах ядовитых тварей и оборотней.

– Она дала тебе яд? – Мне не верилось, что знахарка могла поделиться отравой с таким человеком, как Зофиил.

– Ну, скажем так, ей пришлось дать мне яд.

– Что ты с ней сделал? – Осмонд вскочил на ноги.

Зофиил отпрянул, но сдаваться не собирался.

– Ничего я с ней не сделал! Заключил небольшую сделку.

– А что у тебя есть такого, что могло бы ей пригодиться? – подозрительно спросил Осмонд.

– Не у меня, у нее. Все знают, что при помощи терна ведьмы могут вызвать выкидыш. Если ведьму поймают с ветками терна, эти же ветки станут дровами для костра, на котором ее сожгут! А у нее тут целая терновая изгородь – хватит на целый шабаш!

– Ты угрожал ей после того, что она для нас сделала! – возмутился Осмонд.

Теперь на ноги вскочил и Родриго. Вынужденный обороняться против двоих, Зофиил попытался встать, но внезапно все трое замерли. Ночную тьму прорезал волчий вой. Мы завертели головами, пытаясь определить направление, откуда пришел звук, но тщетно. Вой раздавался снова и снова, все время с разных сторон. Он словно окружал нас, медленно сжимая кольцо. Осмонд и Сигнус разворошили костер и подбросили дров. Пламя взревело, золотистые искры вспороли тьму. Сжимая посох, Родриго внимательно всматривался в ночь, пытаясь угадать, откуда прыгнет зверь. Адела съежилась на земле, закрыв своим телом сына. Зофиил вертелся по сторонам, занеся над головой нож и что-то бормоча. Казалось, только Наригорм не чует опасности. Она неподвижно стояла в свете костра, протянув руку в направлении звука, будто пыталась его коснуться. Наконец стало тихо, но это молчание, нарушаемое треском углей в костре и журчанием реки, пугало сильнее воя. Мы, затаив дыхание, вслушивались в кромешный мрак.