В течение двух довоенных лет меня неоднократно посылали за границу с миссиями, которые, как все уже понимали к тому времени, имели гораздо больше отношения к дипломатии, нежели к летному делу.

Каждый раз, когда я выезжала за границу, мне казалось, будто Германия все сильнее отдаляется от остального мира. Например, союз с Австрией: у нас его приветствовали как закономерное и долгожданное событие. Я тоже считала такой союз закономерным. Разве австрийцы не те же немцы? Я была потрясена, узнав, что за пределами Германии это осуждается как аннексия.

Странное дело, но в наших поездках за границу мы не встречали никакой недоброжелательности. Вероятно, она приберегалась для нашего правительства. Казалось, мы брали призы для самого непопулярного правительства в мире. Я понимала такое отношение к Германии, но по очевидным причинам никогда не говорила об этом. На самом деле я вообще мало чего говорила. Меня посылали туда летать, и я летала.

Меня послали в США на Кливлендские воздушные гонки. Все (кроме Эрнста) говорили, что мне страшно не понравится Америка. Я же просто влюбилась в нее. Там вы могли отпустить шутку и увидеть понимающие улыбки. Там никто не разглагольствовал о чистоте крови или о чести. Но нам пришлось спешно упаковать вещи и покинуть Америку. Сложная обстановка в Чехословакии переросла в кризис.

Пятью месяцами позже я оказалась в Ливии. Наше правительство все еще предпринимало благородные попытки содействовать развитию международного планеризма.

Дитера тоже послали в Ливию. Я не виделась с ним с того вечера, когда мы ходили на концерт в Берлине. Я не получала от него никаких известий, если не считать одной открытки, в которой он коротко сообщал, что теперь работает в компании Мессершмитта.

Он встречал меня в аэропорту Триполи. Он был в коричневой рубашке с нарукавной повязкой с эмблемой партии и вскинул руку в нацистском приветствии, когда я шла к нему по горячему гудрону.

– Не валяй дурака, Дитер, – сказала я. – Это же я. Лицо у него окаменело.

В последующие дни Дитер словно напрочь забыл о нашей былой дружбе. Он держался со мной отчужденно и, казалось, не хотел оставаться со мной наедине. Я старалась не замечать этого, но все же замечала. В конце концов я попыталась выяснить отношения.

– Я отношусь к тебе вполне благожелательно, – холодно сказал он. – Чего еще тебе надо?

Когда прибыли планеры, все только усложнилось.

Планеров было три: две рабочие лошадки и один породистый конь.

Тогда Дитер сказал:

– Думаю, я полечу на нем сегодня, если погодные условия не изменятся.

– Ты? – сказала я. – А почему не я?

Мы передали вопрос на рассмотрение руководителю группы, который сказал, что мы можем летать по очереди через день, и подкинул монетку, выбирая первого. Выиграл Дитер.

Он вернулся упоенный восторгом и начал объяснять мне, как надо управлять машиной.

– Бога ради, – сказала я, – я умею пилотировать планеры.

– Ты считаешь, что уже ничему не можешь научиться, – сказал он.

Я находилась не в миролюбивом настроении.

– Я считаю, что ты ничему не можешь меня научить, – сказала я.

Дитер круто развернулся и пошел прочь.

В каком-то смысле это было символично. Экспедиция замышлялась как международная, но французы вышли из нее еще до начала, а итальянцы, похоже, никак не могли решить, принимать в ней участие или нет. С течением времени экспедиция казалась все более и более бессмысленной. Безусловно, никто не верил в официальную цель данного мероприятия.

– Исследование термических условий! – иронически пробормотал Вильгельм, метеоролог нашей команды, когда однажды вечером наносил полученные в результате наших дневных полетов данные на свою карту. – Ну и фигня!

– Что ты имеешь в виду? – осведомился Дитер.

Вильгельм поднял глаза.

– Уж ты-то прекрасно знаешь, зачем мы здесь находимся.

Дитер быстро окинул взглядом помещение, проверяя, нет ли там итальянцев.

– Насколько я понимаю, мы находимся здесь, чтобы продолжить исследование воздушных тепловых потоков, начатое в Южной Америке.

– Воздушные потоки можно исследовать везде, где таковые имеются, – сказал Вильгельм. – Нет никакой необходимости заниматься этим в районах, имеющих стратегически важное значение.

– Если Адольф Гитлер прикажет мне исследовать воздушные потоки на луне, я стану изучать таковые на Луне, – резко ответил Дитер.

– Дитер, – сказала я, – мне кажется, на Луне нет никаких воздушных потоков.

Вильгельм подавил улыбку. Я поняла, что они с Дитером не намерены подхватывать шутливый тон.

– Думаю, ты не понимаешь сути дела, – сказал Вильгельм.

– О, я прекрасно понимаю суть дела, – сказал Дитер. – А вот ты не понимаешь. Мы находимся здесь потому, что нас послали сюда. А почему именно нас сюда послали, не наше дело.

Я посмотрела на Дитера долгим изучающим взглядом. Я сама не понимала, почему я так удивилась. Но когда человек, хорошо вам знакомый, совершает вроде бы вполне предсказуемые поступки, вы всегда удивляетесь, поскольку все-таки держались о нем лучшего мнения.

Я вернулась к своей книге. Я читала о путешественниках, исследовавших Северную Африку в девятнадцатом веке. Помимо всего прочего, я надеялась таким образом расширить свой кругозор.

Вильгельм снова взял карандаш.

– Вероятно, нам не стоило обсуждать этот вопрос.

– Нам не стоило обсуждать этот вопрос в том тоне, какой ты задал, – сказал Дитер. – По-моему, члены команды грешат скептицизмом и излишней интеллектуальностью.

С изумлением я увидела, что он смотрит на мою книгу.

В течение последующих пяти ужасных недель, проведенных в Ливии (когда я мысленно сокрушалась о напрасной трате времени и невозможности узнать поближе такую прекрасную пустыню и таких интересных арабов), я лишь однажды вызвала Дитера на откровенный разговор.

На сей раз он признался.

– Да, – сказал он. – Я решил относиться к тебе иначе, чем раньше. У меня нет выбора.

– Мне жаль, что тебе приходится так себя вести.

– Не знаю, чего еще ты ожидала.

– Но, Дитер, насколько я знаю, мы всегда были только друзьями. Мое отношение к тебе нисколько не изменилось.

– Думаю, ты обманывала меня, – сказал он.

Мы стояли в тени пальмы, глядя на пустыню. Подернутое знойным маревом песчаное пространство