Последние несколько недель Любек жестоко бомбили. Доблестные английские военно- воздушные силы вели войну с гражданским населением, с беженцами и с памятниками средневековой архитектуры.

При слове «Любек» мне всегда вспоминается Петер, хотя в последнее время я в любом случае постоянно думаю о брате. Я чувствую, что он жив. Его подводную лодку торпедировали трижды. Наверное, этого достаточно; наверное, теперь они оставят его в покое.

В Любеке я провела с Петером один день – еще в другой жизни, до начала войны. Там стоял его корабль. У меня было несколько дней отпуска, и я поехала туда повидаться с ним.

Мне нравился Любек: извилистые улочки, старые здания и свежий морской ветер. Мы с Петером бродили по городу, жуя имбирные пряники. Завидев очередного флотского офицера, Петер всякий раз прятал свой пряник в карман.

Он не был доволен жизнью. Подавленность сквозила в каждом слове брата. В военно-морском флоте, с его жесткой политической заорганизованностью, Петер не пришелся к месту. Военно-морской флот все еще заглаживал свое прошлое, искупал вину за матросов-большевиков, обративших свое оружие против правительства в 1918 году. И страдал от сознания своей униженности, от сознания необходимости проявить себя перед армией, вышестоящим видом вооруженных сил, олицетворяющим честь нации и все такое прочее.

Военно-морскому офицеру надлежало быть энергичнее самых энергичных, выносливее самых выносливых. Петер же был просто милым мальчиком.

Я знала это давно. Все поголовно знали, какого рода военно-морским флотом руководит адмирал Редер. Безусловно, Петер ничего не знал или не понимал, чем это для него обернется, когда поступал туда; и никто не предупредил его. Я никогда толком не понимала, почему брат пошел служить на флот: он не разговаривал со мной на эту тему. Наверное, чувствовал, что должен принять это решение абсолютно самостоятельно.

Когда мы гуляли по Любеку, Петер сказал:

– Я, наверно, подам заявление на подводную лодку.

В то время факт наличия у нас подводных лодок еще держался в строжайшем секрете. По Версальскому договору нам, помимо всего прочего, запрещалось строить подлодки.

– Да? – сказала я. – А зачем?

– Это страшно заманчиво. На прошлой неделе перед нами выступал командующий подводным флотом Дёниц. Он полон энтузиазма… – Петер с горящими глазами вгрызся в свой пряник. – Это нечто новое, понимаешь. Все это. Лодки новые, тактика ведения боя еще разрабатывается, и за этим будущее. Наступательная война на море. Это совсем не то, что торчать на поверхности воды, представляя собой отличную мишень и зная, что у тебя столько же шансов пойти ко дну, сколько потопить другой корабль.

– Да, я понимаю. Но, Петер, ты помнишь, как у тебя однажды случился приступ клаустрофобии в железнодорожном туннеле?

Глубоко уязвленный, брат взглянул на меня, насупив свои красивые черные брови (цветом волос он пошел в мать).

– Извини, – быстро сказала я. – Я просто хотела помочь.

– Что-то непохоже. – Он прошел еще несколько шагов, а потом яростно сказал: – Ну почему ты не такая, как сестры других парней?

Я замедлила шаг.

– Я никогда не была такой, Петер. Ты малость запоздал с вопросом.

– Ты… ты живешь совершенно ненормальной жизнью, – сказал он. – Я понимаю, ты занимаешься важной работой и все такое прочее, но все равно… я не могу объяснить это в кают-компании.

– Какая жалость. Почему бы тебе просто не отречься от меня? По крайней мере, ты сможешь начать с нуля, когда перейдешь в подводники, и никто не узнает, чей ты брат.

Он весь передернулся, задетый моим презрительным тоном.

– Тебе-то хорошо, – сказал он. – Похоже, ты уже давно решила не обращать внимания на мнение окружающих. Ты просто шла напролом и делала то, что хотела.

– Ты действительно полагаешь, что мне было легко?

– Нет, я так не думаю. Я хочу сказать, что тебя ничего не волнует. Похоже, ты никогда не понимала, что тебе… надо выполнять свой долг.

– При чем здесь долг?

– При всем. Ты никогда не делала того, что от тебя требовалось. Ты всегда считала, что не обязана подчиняться правилам. Тебе все сходило с рук только потому, что ты девушка. Девушкам гораздо легче добиться своего. И это не пошло тебе на пользу. Ты стала законченной эгоисткой.

– Ты бы предпочел, чтобы я заботилась только о чувствах окружающих и пожертвовала собой ради спокойствия других?

– По крайней мере ты стала бы хорошей женой.

– И сестрой, вероятно.

– Да! – выкрикнул он.

– Мне жаль, что я не оправдала твоих надежд. А ты когда-нибудь задавался вопросом, каково мне иметь такого брата? Я бы хотела своего брата уважать!

Петер побледнел.

– Какую, по-твоему, пользу принесло тебе твое воспитание? – набросилась я на него. – Оно сломило тебя. Ты уже никогда не оправишься. Ты позволял отцу топтать себя и в результате превратился в полное ничтожество!

Я остановилась. Брат стоял в странной деревянной позе, словно приговоренный к казни, которому уже накинули на шею петлю.

Я обняла его:

– Петер.

Спустя мгновение он пошевелился. Он тяжело вздохнул и взъерошил мои волосы.

– Так вот, значит, какого ты обо мне мнения. Что ж, я тебя не виню.

– Петер, ты мой брат!

– Да. Нам с тобой следовало бы поменяться ролями.

– Знаю. Все всегда так говорили.

– Неужели?

– Да.

– Я этого не знал.

После непродолжительного молчания Петер сказал:

– Извини. Я вел себя глупо и мерзко. Знаешь, я действительно горжусь тобой.

– Правда? Я тоже горжусь тобой.

– С какой стати?

Но я действительно гордилась им, хотя в тот момент не могла толком объяснить почему.

– И ты тоже извини меня, – сказала я. – Я наболтала вздору, на самом деле я так не думаю.

Мы медленно пошли дальше.

– Пойдем перекусим, – сказала я. – Я слишком взрослая, чтобы наесться имбирными пряниками.

Мы ели мидии с черным хлебом в прокуренной таверне и разговаривали. Я рассказала Петеру о своей работе больше, чем следовало, и он отплатил мне той же монетой. Он рассказал мне о Японии, где был со своим кораблем с визитом доброй воли. Похоже, большую часть времени он проводил там, созерцая храмы.

Позже, после нескольких больших кружек местного темного пива, Петер сказал: