время, пока они находились у меня в комнате и мы разговаривали, я нервничал и чувствовал раздвоение, и многое во мне соглашалось со всем, что они говорили. И я по-другому посмотрел на те диалоги, которые на протяжении лет вел сам с собой, когда не одну ночь лежал, выдохшийся и опустошенный после мытья посуды, и стал задумываться — во всяком случае, учился думать, ибо для этого надо жить, охотясь за самым ускользающим — за подлинной причиной или разными причинами наших поступков, а не видимым обоснованием — и, следовательно, копаться в себе. Но это не было самым легким на свете, ибо что мне было в себе открывать? Ведь я — ничто, фальшивый ирландец из настоящего приюта, боксер без удара, летчик с утраченными рефлексами, потенциальная находка для любого полисмена, способного применить кулаки, и самое худшее — мальчик для спальни. Такое может остановить всякое желание думать. Ибо кто захочет знать больше, когда, стремясь узнать больше, говоришь себе: «Ничего особенно хорошего я не обнаружу в себе, если стану думать». И самое худшее: если не буду настороже, я стану жертвой — ничего хуже не может быть для воспитанника приюта. Судьбы слишком многих мужчин, как и слишком многие факты истории, похоже, сводятся к смерти жертв. Правда, я понял, что, конечно, не знаю истории, и если я намерен разговаривать на равных с жестоким миром за моими окнами, пора открыть книгу.

Словом, с фацией коровы, разбрасывающей копытами землю, и с давно волновавшей меня мыслью, что меня, возможно, слишком часто били по голове и потому я никогда не смогу как следует соображать, я влез в то, с чем все так или иначе пытаются разобраться: стал думать о мужестве и о трусости, и как все мы бываем храбрыми и все боимся каждый по-своему и в своей меняющейся пропорции, и я думал о чести и обмане, и какой они устраивают танец, так как, стоит нам ближе подойти к чему-то, ложь заставляет нас отойти, и мы, спотыкаясь, движемся вперед, следуя неверному пониманию, пытаясь понять себя, исходя из общих мест и лжи в прошлом. И вот думая о некоторых словах не как о словах, а как о серьезных этапах моего опыта — а каждый человек воспринимает свой опыт серьезно, — я думал о таких дублетах, как любовь и ненависть, победа и поражение, и о том, каково чувствовать себя в тепле и чувствовать себя в холоде. Я исследовал этот предмет со всей скромностью и пробуждающимся нахальством, лежа на бугристой постели, страдая от жары и паники, понимая, что я человек слабый, и раздумывая, смогу ли когда-либо стать сильным. Ибо я сам дошел до дна — на этот раз до самого дна. Я вернулся на дно, я катался по нему, смотрел на себя, и чем дольше смотрел, тем менее страшным и более понятным казалось мне мое положение. И тогда я начал мучительно стараться приобрести самую неуловимую из всех привычку — мыслить как писатель, и хотя я едва ли могу судить по первым страницам, был ли я талантлив или глуп, я продолжал писать, какое-то время не отрываясь, пока не пришел к мысли, которая приходила в голову многим людям и многим еще придет — да, собственно, я и начал с этой мыслью, — словом, наконец я понял, что надо действовать, просто действовать, а ведь мы совершаем поступки в полном неведении и, однако же, в честном неведении должны их совершать, иначе мы никогда ничему не научимся, так как едва ли верим тому, что нам говорят: мы способны измерить лишь то, что происходит в нас самих. Итак, я написал несколько паршивых страничек и перечеркнул их, зная, что предприму новую попытку.

А пока никаких вестей от детективов не поступало, и я постепенно пришел к выводу, что пора расставаться с Дезер-д'Ор, и если я действительно влип в неприятности, в чем я сомневался, ну, что поделаешь. Я решил отправиться в Мексику — эта мысль мне нравилась — и там поступить в какую-нибудь мексиканскую школу искусств на пособие для ветеранов или же заняться изучением археологии — это неплохой способ проводить жизнь на солнце В конце концов, правительство должно мне, а человеку нужно жить, и не каждый год можно выиграть четырнадцать тысяч долларов в покер. Я даже начал играть с очень любопытной мыслью. Чем больше я думал об Илене, тем больше я был противен себе из-за того, как вел себя с ней в последний раз у Мэриона, и на меня нашло просветление: мое суждение о ее письме частично объяснялось тем, что я не сумел получить от Лулу — оставим в стороне, кто в этом виноват и в какой мере. Тем временем письмо Илены медленно воздействовало на меня, и я не раз перечитывал его, как когда-то читал показания Айтела, и под конец пришел к выводу, что я в долгу перед Иленой, — такое у меня появилось чувство. И я решил снова посетить ее и Мэриона, и если я приду к выводу, что ей с ним не так хорошо — а в душе я был уверен, что дело обстоит гораздо хуже, — что ж, я сделаю ей предложение. Она может поехать со мной в Мексику, и мы даже можем совершить путешествие как брат и сестра, если ей так захочется, но, оглядываясь назад, я понимаю, что всерьез у меня таких намерений не было. Словом, чем больше я об этом думал, тем лучше казалась мне подобная перспектива, хотя в другое время я приходил к выводу, что взять на содержание Илену было бы безумием. Потому что, оглядываясь назад, теперь я понимаю, что в глубине души уже знал: жизнь дает не много шансов, и если мы с Иленой сойдемся, это будет не мимолетная связь, значит, вопрос в том, являемся ли мы с Иленой такими натурами, которые способны извлечь из сожителя то лучшее, что в нем есть, а я в этом сомневался; с другой стороны, я, по всей вероятности, был еще достаточно молод, чтобы пуститься в такую авантюру. Так, существуя противоположными началами в себе, мы приходим к решению. Я раздумывал и спорил с собой, получая удовольствие от мысли, какой я альтруист, и упустил время. А потом, однажды ночью, возвращаясь со смены посудомойщика, я услышал от одной официантки, что случилось с Мэрионом и Иленой в тот вечер, и это была страшная новость. К лучшему или к худшему, я, видимо, прождал слишком долго.

Ну что я могу по этому поводу сказать? Фэй кожей чувствовал одиночество Илены. Оно поджидало ее словно мрачная вода, сдерживаемая плотиной; образуйся в ней брешь, и Илену понесет по уже затопленным водой землям прошлого. Таким образом, Фэй знал, что Илена — материал, из которого сделаны самоубийцы.

Многие месяцы Фэя терзала мысль, что жизнь его утратила смысл, и в те часы перед рассветом, когда он лежал в постели без сил от страха, что не запер дверь, часто убежденный, что звуки, донесшиеся с улицы, были наконец шагами убийц, которых он всегда ожидал, приходила другая боль, более сильная, чем первая, являвшаяся следствием только трусости. «Я всего лишь сутенер. И ничего большего в жизни не добился», — думал он и с досадой следопыта, странствующего из бара в ночной клуб и обратно, приходил к выводу, что ему нужна лишь точка на компасе, любая точка, и он совершит мрачное героическое сафари к ней.

Но в это путешествие он так и не отправился. Прошел год, прошло два, и Фэй, казалось, навсегда засел в своем бизнесе — никто уже не считал его богатым мальчиком, у которого есть хобби. Фэй был в деле и знал это. Логика коммерции уже заставила его держать двойную бухгалтерию, иметь адвоката и отдавать определенный процент выручки, он даже поймал себя на том, что танцует вокруг одного из руководителей синдиката, чья деятельность из киностолицы охватывала и пустыню. Хуже того: за неделю до переезда к нему Илены его избил хулиган, взявший девочку и отказавшийся заплатить. Фэй ни слова никому не сказал про избиение, не стал жаловаться на хулигана своим покровителям — они взяли бы на себя труд расправиться с ним, но это было слишком унизительно для Фэя. Ему неприятно было признаваться в том, что он стал уважаемым человеком и потому хулиганье больше не уважало его. «Я стал лавочником», — подумал Фэй после этого случая, и собственная злость показалась ему нелепой.

В свое время — ему было тогда пятнадцать-шестнадцать лет — он без конца пытался отгадать, кто же его настоящий отец. Казалось, он терпеть не мог, когда Доротея похвалялась, что это член европейской королевской семьи; довольно часто Фэю хотелось верить, что его отец был блестящим и развратным священником. Сегодня он с содроганием вспоминал, как пытался объяснить это священнику на исповеди и в ответ услышал лишь порицание — неделю за неделей он выслушивал одни только порицания. Это был период, когда он впал в религиозность, постился, думал пойти в монастырь и, к удивлению и некоторой гордости Доротеи, провел целую неделю в схиме. В ту неделю он чуть с ума не сошел: бритвой отрезал крошечный кусочек от алтарного покрова и в панике убежал.

Куда все это ушло, думал сейчас Фэй. Он прошел через это, прочитал все старые документы о судах над ведьмами и о Черной мессе, об интригах, и отравлениях, и о пирогах любви, которые пекли на лонах изнывавших от сладострастия женщин, о том, как аббатиса колола иголками монахинь, проверяя, не являются ли они ведьмами и не вошел ли в них сатана. В юности Мэриону мнилось, что он хранит историю тысячелетия, но это прошло: ему исполнилось восемнадцать, потом девятнадцать, и он вышел в мир,