такой готовностью подчинялась всем капризам Ниссена, что на нее махнули рукой даже наиболее великодушные женщины города. Ирония заключалась в том, что Бет содержала их обоих; сам этот дом принадлежат ей, ибо был куплен на деньги ее обеспеченных родителей (служащих какой-то корпорации в Висконсине). Однако Паук царствовал здесь безраздельно. А то, что ее же деньгами были оплачены его «хонда» с движком в 1200 куб. см, телевизор «Тринитрон», видеокамера «Сони», магнитофон «Бетамакс» и компьютер «Эппл», похоже, только усиливало его власть. Она поддерживала в себе слабый огонек гордости, предоставляя ему распоряжаться капиталами; она была тихой, бледной, неразговорчивой, замкнутой, бесцветной молодой женщиной в очках, и когда мы с ней кивали и робко улыбались друг дружке, у меня возникало впечатление, что она намеренно изгоняет из себя последние крохи данного ей природой обаяния, каким бы малым оно ни было. Она походила на сорняк. И тем не менее сочиняла хорошие стихи. Прочтя то немногое, что она показывала, я открыл, что в идеях она безжалостна, как насильник из гетто, в метафорах — ловка, как акробат, и от случая к случаю способна пронзить ваше сердце острием чувства столь же нежного, как веточка жимолости во рту ребенка. Однако я был только удивлен, но не огорошен. Она была из тех сорняков, что вырастают на радиоактивных отходах.

Хочу предупредить вас, что ее половая жизнь с Пауком — и это ни для кого не составляло тайны — была омерзительна даже по нашим меркам. Когда-то в прошлом Ниссен повредил себе спину и заработал смещение межпозвоночного диска. Каждые несколько месяцев он был вынужден проводить пару недель на полу: сочинять там, есть там и блудить там же. Думаю, что чем больше донимала его спина, тем сильнее он ударялся в разврат, а это, соответственно, влекло за собой дальнейшее усугубление болезни. Сначала он смолол в порошок плоть, затем кости и наконец всю требуху их взаимного влечения, как если бы, прикованный к полу — а еще говорят, будто можно победить время! — дергал единственную оставшуюся ему струну на банджо, покуда либо не лопнет его спина, либо не улетит с воплем в космос его рассудок, либо она не вскроет себе вены. Он делал видеозаписи этих сеансов. Потом показывал их не менее чем дюжине приятелей. Она сидела среди нас тихо, как монашенка, а он демонстрировал технику, призванную беречь его позвонки. Как правило, Паук укладывался на спину, в то время как она (и он хвастался гибкостью ее костей, когда она извивалась над ним) делала все остальное. Обычно под занавес его джойстик оказывался у нее во рту, его кривой хребет начинал дрожать, как собачий хвост, и он кончал перед видеокамерой в одно мгновение, одним спазмом, не больше, извергая последнюю струйку последнего видимого семени человека, который за неимением других развлечений трахался целый день напролет. Смотреть на это было ужасно. Вдобавок он имел привычку мочиться на нее, чтобы потом показывать нам по видику и это. Он отрастил жидкие, желтоватые д'артаньяновские усы и, поливая ее, подергивал себя за них с видом записного злодея. Вы можете спросить, зачем я вообще смотрел на экран, и я отвечу вам: мне известно, что широкие небесные просторы предназначены для ангелов, но в небесах есть и потайные туннели, а под землей — железные дороги для демонов, и у меня давно возникло чувство, что дом Ниссена (хотя юридически им владела она — Уайт, Бет Дитрих Уайт) был очередной станцией на такой подземной линии. Поэтому я оставался и смотрел, ощущая себя то ли приспешником, то ли шпионом, пока наконец, хвала Богу, его позвоночник не пошел на поправку и он не сбавил темп в этой дикой порногонке на грани безумия. Разумеется, в качестве компенсации он принялся сочинять длинные описания своих упражнений с Бет и подсовывать их вам, и вы читали и обсуждали с ним их достоинства. Получались образцовые литературные семинары.

Я мог бы терпеть его, этого Паука, этого монстра, разделившего со мной подвиг покорения семи восьмых каменного фаллоса высочайшего обелиска отсюда до Вашингтона, округ Колумбия, если бы только он верил в Бога, или в дьявола, или в обоих. Если бы душа его страдала, если бы он хотел убить Господа или поцеловал сатану под хвост и был теперь его рабом, я мог бы смириться с ересью, ложной аргументацией, клятвопреступлением, имморализмом, арианством, эманационизмом, гностицизмом, манихейством, даже монофиситством или катаризмом, но не с этим паршивым атеистом, верящим в духов, которые переносятся электронными пучками. Думаю, вся его теология сводилась к следующему: может, Бог когда-то и был, но теперь, не важно, по какой причине, Он исчез и оставил нам этот космический склад, по которому мы можем шляться, тыкая пальцами в товары и подключаясь ко всем системам. Да, он поистине был в авангарде мозгошевелящих.

Когда я вошел к нему в тот день, в гостиной было темно, занавески задернуты. Паук и еще двое мужчин, чьих лиц я поначалу не разглядел, смотрели, как «Пэтриотс» пытаются взять очко с десяти ярдов. Видимо, сегодня было воскресенье — это показывало, как я оторвался от всего окружающего. Я об этом даже не помнил. В любое другое воскресенье ноября я, как следует поразмыслив, уже сделал бы свои ставки и торчал бы здесь с самого начала матча, ибо признаюсь: хоть я и не любил Ниссена и редко смотрел телевизор часами, поскольку это опустошало меня не хуже дозы слабительного, но уж коли идти на такое времяпрепровождение, то места лучше маленькой ниссеновской гостиной было не сыскать. Аромат грязных носков и давно пролитого пива мешался с тонкими запахами видеоаппаратуры — нагретых проводов и пластмассы. Я чувствовал себя так, словно находился в пещере на краю будущей цивилизации — там, далеко, в компании новых пещерных людей, передовиков тысячелетнего царства мозгошевелящих. Пусть же воскресные дни проходят в покойной, хотя и гнетущей атмосфере убиения времени: по ходу дела один сезон сменяется другим, и я познаю скучное счастье, глядя на игру «Пэтриотс», «Селтикс», «Бруинс», а потом, в апреле, — «Ред Сокс». Однако к маю все менялось. Зима заканчивалась, наши мысли устремлялись к лету, и гостиная Ниссена переставала походить на пещеру — она превращалась в душную конуру. Впрочем, сейчас наша зимняя спячка только начиналась. Если бы эта осень не была для меня такой необычной, я, пожалуй, с удовольствием (не лишенным оттенка мрачности) притащил бы сюда в качестве своего взноса ящик пива или кварту бурбона, бездумно плюхнулся на одни из двух диванов или трех шатких стульев (все это втиснуто в гостиную меньше чем двенадцать футов на шестнадцать!) и вытянул ноги в ботинках, заляпанных под стать ковру, влившись таким образом в здешнюю цветовую гамму — ибо стены, ковер и мебель здесь давно вытерлись, потемнели и запакостились тем, что на них проливали, обретя единый бесцветный цвет, который был ни пепельно-серым, ни тускло-красным, ни грязно-зеленым, ни блекло-коричневым, но смесью всего этого. Да кого волнует обстановка? Нашим светящимся алтарем был экран телевизора, и все мы смотрели туда, изредка отпуская невнятные замечания или прихлебывая пиво.

Не могу и сказать вам, как утешительно это подействовало на меня сейчас. Для человека, прожившего последние дни подобно мне, было истинным облегчением усесться рядом с гостями Паука, двумя субъектами, без которых в лучшие времена я прекрасно обошелся бы — но сегодня их компания была кстати. Одним из них был Поляк Пит, наш букмекер, чью фамилию никто, включая его самого, не мог произнести дважды совершенно одинаково (на письме что-то вроде «Петер Петрарциевич»); я не любил этого гнусного типа за жадность и очковтирательство, потому что он драл с каждой проигранной ставки по двадцать процентов вместо десяти, как было принято у бостонских жучков («Звоните в Бостон», — говорил он, зная, что там его клиенты кредита не получат), и вдобавок сдвигал соотношение не в вашу пользу, если догадывался, на кого вы будете ставить, — угрюмый детина с кислой физиономией, этнически универсальной; вы могли бы принять его за итальянца, ирландца, поляка, венгра, немца или украинца в зависимости от того, что вам скажут. Он тоже меня не любил. Я был среди немногих, кому открывали кредит в Бостоне.

Если сегодня Поляк Пит сидел здесь, это могло значить только одно: Ниссен поставил большую сумму на «Пэтриотс». Что внушало тревогу. Хотя Ниссен бестрепетно мочился на рабски покорную ему женщину, он стал бы лизать шнурки любому спортсмену, у которого хватило богоподобия на то, чтобы войти в эту команду. Пусть его параличный сыщик проникал в компьютерные сети ЦРУ и с равным щегольством сокрушал врагов и друзей — сам Ниссен был так метафизически предан своим любимцам, что Питу удавалось изобразить их фаворитами, идущими шесть к одному, когда в Бостоне за них давали только три. Как часто Паука ловили на этой разнице! Я подумал, что сегодняшняя ставка, видимо, особенно велика и Пит рассчитывает сразу получить ее, если выиграет, и через пять минут убедился в своей правоте: Паук начал орать на телевизор. Вскоре я уверился, что он поставил на кон по меньшей мере стоимость своего мотоцикла и Пит уедет на нем, если Ниссену не повезет.

Имеет смысл заметить, что Пит был вполне способен предоставить Пауку отсрочку в обмен на обещание: «Дай мне еще недельку, и я отвезу тебя туда, где Мадден хранит свой урожай». Мои запасы стоили как минимум пару тысяч долларов, и Ниссен понимал это: он запросто мог предложить их Питу в качестве бонуса.

Второго из гостей Ниссена я едва знал. Он смахивал на судового кочегара. Его руки пестрели