Давай присядем. Здесь тебе понравится больше, чем в амфитеатре, – не скажу почему. Пусть это будет сюрпризом.

Мы сели, и Кэти улеглась рядом с нами.

– Здесь часто исполняют музыку? – спросил я.

– О да, она играет заметную роль в Стране вечного лета, – ответил дядя Свен. – Не только как развлечение, но и как способ, позволяющий личности достичь высших уровней.

– Чем именно ты занимаешься? – спросил я.

– Я изучаю наилучшие методы передачи музыкального вдохновения тем, кто обладает композиторским даром на Земле, – объяснил он. – Наши исследования сводятся в таблицы и передаются другой группе, занимающейся усовершенствованием связи с этими талантливыми людьми. Третья группа осуществляет фактическую передачу. Затем… Прости, я расскажу тебе об этом позже – сейчас начнется концерт.

Я не мог понять, откуда он это узнал, поскольку все происходило вне поля нашего зрения, ниже уровня земли.

Да, он был прав: концерт должен был начаться. Я знаю, что ты не любитель классической музыки, Роберт, но тебе, возможно, будет интересно узнать, что главным исполняемым произведением была Одиннадцатая симфония Бетховена.

Я быстро понял, почему дядя предложил сесть выше уровня амфитеатра. Нам предстояло не только слушать.

Едва заиграл оркестр – незнакомую мне увертюру Берлиоза, – как снизу всплыл плоский круг света и застыл на одном уровне с верхними рядами.

Музыка продолжала звучать, а круглое световое пятно обрело плотность, образуя основание для того, что последовало дальше.

Сначала в воздух поднялись четыре отстоящих друг от друга на равном расстоянии столба света. Эти длинные светящиеся колонны балансировали в воздухе, потом медленно сжались и расширились, превратившись в четыре круглые башни, каждая с куполом.

Затем световая плоскость, утолстившись, медленно поднялась и образовала купол над всем амфитеатром. Купол продолжал подниматься, пока не оказался выше четырех колонн, и там застыл.

Вскоре всю эту структуру начали пронизывать самые нежные оттенки цветов. И вместе со звучащей музыкой постоянно менялась подсветка: один неуловимый оттенок сменялся другим.

Поскольку мне не были видны амфитеатр, оркестр или зрители, то выходило, будто передо мной разворачивается какая-то волшебная живая архитектура. Я узнал, что любая музыка излучает формы и цвет, но не всякая композиция создает настолько живые структуры.

Ценность любой мысленной музыкальной формы зависит от чистоты ее мелодий и гармоник. По сути дела, композитор – строитель звуков, создающий здания из видимой музыки.

– Когда музыка кончается, все это исчезает? – прошептал я, тут же вспомнив, что шептать не обязательно, раз мы общаемся мысленно.

– Не сразу, – ответил дядя. – Между отдельными произведениями должна существовать пауза, чтобы форма успела раствориться и не вступила в конфликт со следующей.

Я был настолько заворожен мерцающей архитектурой, что почти не слышал создавшей ее музыки. Я припомнил, что еще Скрябин пробовал сочетать свет с музыкой, и задумался о том, пришло ли к нему вдохновение из Страны вечного лета.

А еще я думал о том, как понравилось бы это зрелище Энн.

Красота цветов напомнила мне о закате, который мы вместе с ней наблюдали в парке секвой.

Это была не та поездка, которую мы совершали с маленьким Йеном. Шестнадцать лет спустя мы впервые смогли поехать в путешествие без детей.

В первый же вечер в палаточном лагере «Ручей Дорст» мы отправились на прогулку за две мили в рощу Мур. Тропа была узкой, и я шел вслед за Энн, все думая о том, какая она милая в своих джинсах, белых кроссовках, красно-белой куртке, обвязанной вокруг талии. Оглядываясь по сторонам с детским любопытством, она то и дело спотыкалась, потому что не следила за тропой. Ей было около пятидесяти, Роберт, а она казалось мне молодой, как никогда.

Я помню, как мы сидели рядышком в роще, скрестив ноги, закрыв глаза, повернув вверх ладони, в плотном кольце пяти огромных секвой. Единственным звуком был слабый, но постоянный шум ветра высоко над нами. В памяти возникла первая строчка стихотворения:

Энн, так же как и мне, понравился этот вечер. Что-то такое было в природе – в особенности эта лесная тишина, – хорошо на нее действующее. Всеобъемлющая тишина наполняла сердце покоем. Это было одно из немногих мест за стенами нашего дома, где Энн совершенно освобождалась от тревог.

В лагерь мы возвращались уже незадолго до заката и остановились отдохнуть около громадной наклонной скалы, выходящей на аллею гигантских красных деревьев.

Мы сидели и любовались закатом, негромко разговаривая. Сначала об этой местности и о том, какой она могла быть, еще до того как ее увидел первый человек. Затем о том, как воспринял это величие человек и как методично его разрушал.

Постепенно мы переключились на разговор о себе, о двадцати шести годах нашей совместной жизни.

– Двадцать шесть, – промолвила Энн, словно до конца в это не веря. – Куда они подевались, Крис?

Улыбнувшись, я обнял ее.

– Они были хорошо прожиты. Энн кивнула.

– Верно, были у нас хорошие времена.

– Почему были? – возразил я. – Сейчас лучше, чем когда бы то ни было, – вот что важно.

– Да. – Она прислонилась ко мне. – Двадцать шесть лет, – повторила она. – Это кажется невероятным.

– Я тебе скажу, чем это кажется, – сказал я ей. – Мне кажется, что только на прошлой неделе я заговорил на пляже в Санта-Монике с хорошенькой стажеркой-рентгенотехником, спросив у нее, который час, а она указала на башенные часы.

Она рассмеялась.

– Не очень-то я была приветливой, а?

– Зато я проявил упорство, – сказал я, сжимая ее в объятиях. – Знаешь, все так странно. Мне действительно кажется, что это было на прошлой неделе. Неужели у Луизы двое своих детей? Неужели «крошка» Йен на пороге колледжа? Мы действительно жили во всех этих домах, совершали все эти вещи?

– Так и есть, шеф, – фыркнула она. – Интересно, сколько открытых уроков мы посетили в школах? Все эти парты, за которыми мы сидели, слушая то, чему учат наших детей.

– Или о том, что они делают неправильно.

Она улыбнулась.

– И это тоже.

– Все это печенье и кофе в пластмассовых чашках, – вспомнил я.

– И этот ужасный фруктовый пунш.

Я рассмеялся.

– Что ж… – Я погладил ее по спине. – Думаю, мы вполне сносно справились с воспитанием детей.

– Надеюсь, – сказала она. – Надеюсь, что не причинила им вреда.

– Вреда?

– Своими тревогами, страхами. Я старалась их от этого оградить.