— Успокойся! — сказал я ему. — Мяч прав. Не давай себя запугать.

Я осмотрелся вокруг. Какая жалкая комнатка! Окно выходило во двор, и, несмотря на темноту, можно было заметить стену напротив. Большую часть комнаты занимала чугунная печь, топившаяся углем. В углу умывальник, у окна кухонный стол, служивший Мишелю рабочим столом. Над кроватью этажерка с несколькими растрепанными книгами. Не дать себя запугать! Я там как-то сразу понял, что комфортабельная квартира и отец — знаменитый архитектор служили в жизни прекрасной защитой против неприятностей и гонений.

Не дать себя запугать! Легко сказать…

— Но чего ты в конце концов боишься?

— Чего? — спросил Сорвиголова с расширенными зрачками. — Я вам сказал: они меня арестуют…

— Да, нет, — сказал я, пожимая плечами. — Это пустые угрозы…

— Тебе так кажется! — возразил Сорвиголова, нервно покусывая край носового платка.

— Он мне сказал: «Даю тебе неделю. Если ты не сознаешься, я тебя арестую и предам суду…».

— Суду? — спросил я.

— Суду для детей, — ответил Сорвиголова, еле сдерживая рыдания.

— Моя мать… Это будет такой удар для моего отца, что…

Он не кончил фразы и повернулся к стене, чтобы спрятать лицо.

Мяч и я смотрели на него, ничего не говоря от волнения. Сорвиголова был так встревожен и так убит горем, что я начал беспокоиться, как бы Мишель в самом деле не стал жертвой судебной ошибки.

То ли потому, что мне ничто не угрожало, то ли это было проявлением моего характера, но я думал только о том, что делать. События разворачивались драматически, и это стимулировало мою энергию.

— Слушай, Мишель! Неделя — это ничто. Ты знаешь, наше следствие хорошо идет. Завтра мы едем в Сен-Гобэн. В воскресенье я встречусь с отцом Франсиса. До конца недели мы найдем истинного виновника.

Сорвиголова грустно опустил голову.

— Нет, — сказал он, — вы не найдете истинного виновника.

Его пессимизм, неудивительный в его состоянии, меня раздражал. Неужели он надеялся выйти из такого состояния, хныча в постели?

— Не дури! — сказал я ему. — Встряхнись! Едем вместе завтра в Шантрен!

— Я не могу, — ответил Сорвиголова с затуманенным взором. — Как только я поднимаюсь, у меня кружится голова, и я должен лечь.

— У тебя был врач?

— Да, — ответил смущенно Сорвиголова. — Он сказал — нервы. Он дал мне успокоительное…

Я вспомнил вдруг, что хотел спросить Сорвиголову, не выболтал ли он нашу тайну. Однако я не знал, как его спросить об этом. Я боялся его задеть, обидеть, расстроить…

— Скажи, Мишель, когда пришел инспектор… Он должен был задать тебе вопросы… Я думаю, что ты… Я хочу сказать… Ты ничего не сообщил ему относительно нашего следствия…

Насупившийся Сорвиголова впервые посмотрел мне прямо в лицо.

— За кого ты меня принимаешь? — пробурчал он. — Я умею молчать.

В этот момент дверь растворилась, и г-н Перийе просунул голову.

— Дети мои, — мягко сказал он. — Не думайте, что я хочу вас прогнать… Но врач… Нельзя утомлять Мишеля!

Мы поднялись и, пожимая руку Мишелю, пожелали ему поправиться, обещая к нему зайти скоро, чтобы сообщить новости. Сорвиголова пожелал нам успеха и, даже когда мы были еще в комнате, повернулся снова лицом к стене. Г-н Перийе проводил нас на лестницу. Он еще что-то сказал о болезни сына, но без всякого намека на вызвавшую ее причину. Может, он не знал о полицейском визите или считал лишним говорить с нами на эту тему? Не знаю. Он оставил нас, поблагодарив за посещение. Когда же я пожимал ему руку, я физически почувствовал ее болезненную неподвижность, мешавшую ему двигать пальцами, что и было причиной его оборвавшейся карьеры музыканта.

На улице я глубоко вдыхал воздух, стараясь преодолеть дурное самочувствие. Страх Сорвиголовы, немощь его отца, бедность их жилища — все это произвело на меня сильное впечатление. Благодаря этому посещению перед мной открылся неизвестный мне мир, где горе и тяготы жизни были законом. Мяч молча шел рядом со мной. Между тем он сам жил в этом квартале и должен был знать множество неизвестных мне вещей. Он проводил меня до ближайшего метро. При расставании я задал ему вопрос, от которого у меня пересохло во рту:

— Скажи, Мяч, почему мы не встретили там матери Сорвиголовы? Мне кажется, если бы я заболел…

— О, ты знаешь… там плохи дела. Родители Мишеля в разводе. Она живет у своих родных, в провинции… Я как-нибудь тебе все расскажу. Прощай! До завтра…

В задумчивости я спустился в метро, взял билет и растворился в молчаливой, торопливой и безымянной толпе.

Автобус завода Сен-Гобэн быстро шел по прекрасной автомобильной дороге, ведущей в Лилль. Мы, молодежь, расположились сзади; остальные места заняли плотные мужчины — инженеры и техники, приехавшие из провинции для осмотра завода в Шантрене. Даже Бетти, единственная представительница слабого пола среди пассажиров автобуса, не советовала нам выдавать наших серьезных намерений. Нам нужно было сдерживаться, хотя наше присутствие вызвало у этих господ-провинциалов самые недоброжелательные комментарии. Они были унижены в своем достоинстве, что их поставили на один уровень с «детским садом». Сопровождавший нас молодой инженер, большой весельчак, держался примерно такого же мнения. Но, поскольку он был приставлен к нам, он старался изо всех сил разряжать атмосферу шутками. В общем два клана в автобусе были чем-то вроде оливкового масла и уксуса. И хотя мы были в меньшинстве, нам страшно хотелось ответить подчеркнуто-холодной корректностью на враждебность попутчиков.

Сен-Дени остался далеко позади, автобус приближался к аэропорту Бурже. Навстречу нам все чаще попадались автомобили с тяжелыми грузами. Скоро мы проехали лес Санли и от города с тем же названием направились в Компьен. Дорога начала кружить, и инженер завода обратил наше внимание на знаменитые песчаные карьеры, поставлявшие сырье заводам Шантрена.

Когда мы миновали Шантрен, горы угля и первые мощенные камнем улицы напомнили нам о приближении севера. Часовенка в каком-нибудь поселке с красивым названием, домики рабочих чередовались с заводами — первыми признаками севера с его гигантской индустриальной мощью. Мы обратили внимание на большое кирпичное здание завода и вслед за тем, вскоре после поворота, увидели высокие трубы Сен-Гобэна.

Автобус скоро достиг решетчатой изгороди завода и примерно через километр, свернув вправо, остановился у места назначения. Мы вышли, и инженер проводил нас в обширный конференц-зал, где наш взгляд привлекли витрины, на которых демонстрировались изделия Компании Сен-Гобэн, известные во всей Франции: бутылки различных форм и размеров, медицинское и лабораторное стекло, стекло для автомобилей и витрин, изоляторы для линий высокого напряжения и многое другое. Оконное стекло прекрасной прозрачности, длиной в двадцать пять метров, украшало всю стену зала. Оно было изготовлено итальянским предприятием Сен-Гобэна. По другую сторону зала помещался большой макет стекловаренного производства Шантрен.

Нам предстояло осмотреть только один из производственных агрегатов, так как другой еще только устанавливался. Трубы, которые мы видели, были сейчас лишними. Они относились к периоду, когда в печах изготовляли только кухонную посуду и сервизы, то есть ко времени основания Сен-Гобэна, XVII веку, эпохе Людовика XIV.