свободы.
– Эй, ты чё там, примерз, что ли? Топай сюда! – прикрикнул на него мордастый старлей из конвоя.
Оставив без внимания окрик, он сошел по лестнице вниз, наклонился к сугробу, зачерпнул пригоршню чистого снега и уткнулся в него лицом.
– Нет, Федорыч, ты посмотри на него! Ну, я тебя сейчас умою! – взвился старлей и схватился за кобуру.
Короткие толстые пальцы никак не могли сдернуть застежку, и Плаксом завладела отчаянная мысль: «А может, кончить все разом? Съездить по роже этой зажравшейся тыловой крысе… Один только выстрел, мгновенная боль – и больше ничего. Ни изматывающих допросов, ни пыток, ни мучительной смерти в промерзшем насквозь бараке».
Пронзительный звук автомобильного сигнала заставил его встрепенуться. Конвой принял стойку. К самолету мчалась машина с правительственными номерами. Не успела она остановиться, как из нее выпрыгнул высокий майор. Его лицо показалось Плаксу знакомым.
«Где-то я тебя раньше встречал… – напряг он память. – Майор? Точно! Он отвозил меня к Поскребышеву!»
Энергично размахивая руками, майор на ходу прокричал:
– Отставить! Он поедет со мной!
– А ты кто такой, чтобы тут командовать? – с угрозой спросил старлей, все еще пытаясь расстегнуть кобуру.
– Сбавь обороты, старший лейтенант! Я из ЦК! – решительно наступал майор.
– И чё, нам теперь на колени упасть? – огрызнулся старлей, но тон сбавил.
– Надо будет, и раком встанешь!
– Что-о?!
– У меня особое распоряжение ЦК! А ну, отойди в сторону! – надоело пререкаться майору.
– У нас тоже приказ, от самого наркома! – не уступал старлей.
– И что? С каких это пор ваше ведомство партией командует?! Стоять смирно! – рявкнул майор и приказал: – Плакс, в машину быстро!
Конвой нехотя расступился, и Израиль шагнул к машине.
– Так-то оно лучше, а то сразу за кобуру хвататься. Вольно! – снисходительно бросил майор.
– Я буду докладывать! Как ваша фамилия? – прорычал позеленевший от злости старлей.
– Докладывай! А фамилия самая что ни на есть обыкновенная, на ней пол-России держится – Иванов! – весело ответил майор.
В машине Плакс без сил откинулся на спинку сиденья. Повезло? Он не верил этому. Аэродром остался позади, машина стремительно неслась по прямой, как стрела, дороге. Вскоре лес закончился, по сторонам потянулись пригороды Москвы, а затем начался и сам город. Он был уже другим, совсем не похожим на тот, что ему пришлось покидать в ноябре 1941 года. Москва постепенно выздоравливала. Реже попадались развалины, огромные туши аэростатов нависали теперь только над Кремлем.
Вскоре впереди показался столп Ивана Великого, и машина пошла по знакомому ему маршруту. Теперь он уже не сомневался, что они едут на Кропоткинскую, на явочную квартиру Особого сектора ЦК, где когда-то состоялась его встреча с Поскребышевым. Машина остановилась у парадного подъезда, когда Плакс выходил, он заметил, что позади, метрах в тридцати, приткнулась «эмка» с экавэдэшниками.
– Вот же псы! Никак не отцепятся! – проворчал майор и шагнул к двери.
Плакс, с трудом поспевая за ним, шагал по ступенькам. Он терялся в догадках, что же ждало его на этот раз.
На лестничной площадке им преградили дорогу двое из охраны. Майор сделал знак, и они отошли в сторону. Затем он решительно распахнул дверь в квартиру. В прихожей их встретила все та же пожилая женщина. Он приняла у Израиля пальто и проводила в гостиную.
В гостиной его уже ждали, это снова был Поскребышев. Энергично пожав Плаксу руку, он с теплотой произнес:
– Рад видеть тебя живым и здоровым!
Вслед за ним поздоровался Пономарев.
– Садись, Израиль! – предложил Поскребышев. – То есть присаживайся, садись – это больше по части Берии. Рассказывай, как добрался.
– В общем, нормально, если не считать того, что едва не попал на Лубянку, – не стал вдаваться в подробности Плакс.
– Опричники Лаврентия, как всегда, торопятся, – желчно заметил Поскребышев.
– От него уже звонили, – напомнил Пономарев.
Поскребышев нахмурился, но ничего не сказал и позвал хозяйку:
– Мария Петровна, будьте добры, чайку!
Пока они обменивались впечатлениями о погоде в Москве, она успела выставить на стол батарею разнокалиберных вазочек и чашек. Последним появился надраенный до зеркального блеска пыхтящий самовар. Пономарев вызвался разливать чай по чашкам, но Поскребышев сказал:
– Что-то ты, Борис, не с того начинаешь! Разве у нас нет ничего покрепче?
– Есть, – кивнул тот, метнулся на кухню и возвратился с бутылкой выдержанного марочного коньяка.
– Ну вот, совсем другое дело! – одобрительно отозвался Поскребышев. – А то Израиль подумает, что у нас сухой закон. Наливай!
Когда рюмки наполнились до краев, он произнес тост:
– За нашу будущую и за твою сегодняшнюю победу, Израиль!
– За победу! – дружно поддержали они.
У Плакса внезапно запершило в горле, он снова был среди своих, и отупляющее чувство безысходности, совсем недавно владевшее им, на время отпустило. В эти минуты он испытывал искреннюю человеческую симпатию к Поскребышеву, который, находясь у вершины власти, остался верен той старой фронтовой дружбе, что родилась больше двадцати лет назад. За эту дружбу он и предложил выпить. Затем были еще тосты: за Родину, за Сталина и еще раз за победу. Плаксу хотелось, чтобы этот вечер никогда не кончался.
Поскребышев деликатно посмотрел на часы, и Пономарев, поняв намек, вышел в соседнюю комнату.
– Израиль, так что же все-таки произошло с Саном? – прозвучал вопрос.
– Несчастный случай, дорожная авария…
– Авария? – переспросил Поскребышев и пытливо заглянул Израилю в глаза.
– Да! Была гололедица, и машина сорвалась в реку.
– Надеюсь, Потомак умеет хранить тайны… Но… остался еще ты.
Фраза Поскребышева повисла в воздухе. В голове Плакса вихрем пронеслись мысли: «Что он имеет в виду? Почему я здесь, а не у Берии? Что за всем этим стоит? Новая игра, в которой я стану разменной монетой между Особым сектором ЦК и НКВД? Что же, что?»
Лицо Поскребышева было непроницаемым.
– Да, я остался, – в ярости сказал Плакс. – Да, я здесь! Делайте со мной, что хотите! Только не трогайте жену и дочь! Вам что, мало моей крови? Да вы хуже…
– Прекрати! – хлопнул рукой по столу Поскребышев, и по его бледному лицу пошли бурые пятна. – Ты что несешь! Думаешь, я тебя вызвал полюбоваться?
В комнату заглянул встревоженный Пономарев, но, натолкнувшись на взгляд шефа, тут же ретировался. Какое-то время они с Поскребышевым избегали смотреть друг на друга. Наконец Плакс опустил глаза и с трудом выдавил из себя:
– Извини…
– За что? Я и сам хорош…
