попадали на гауптвахту, и тоже разорялись, плакали и писали в восемнадцать лет горячие, порывистые стихи неповторимого одухотворения, и вслед за тем рано умирали».
Так же… Пожалуй, все-таки не совсем так. Здесь, за стеной Большого Кавказа, было еще и то, чего не хватало Лермонтову в Петербурге: жизнь, живая, естественная, с беспечной мудростью обтекавшая автоматический порядок.
Итак, Лермонтов крупно рискнул и крупно выиграл. Вместо ожидаемого прозябания в скучной крепости – увлекательнейшее, и к тому же за казенный счет, восьмимесячное путешествие по «стране чудес», из которого поэт вез целый чемодан записок (помня опыт Виньи, он беспрерывно записывал). К сожалению, записи не сохранились. Исключение составляет сказочка «Ашик-Кериб», записанная, по предположению Ираклия Андроникова, со слов ученого-азербайджанца, может быть, самого М.Ф.Ахундова, поэта и переводчика.
Лермонтов действительно интересовался кавказским фольклором, набил необходимыми ему реалиями и свой дорожный чемодан, и свою память. Сказка о турецком сазандаре была ему вроде бы ни к чему, и нет в ней вроде бы ничего такого, что может поразить воображение, и тем не менее он подробно записал ее. Попробуем вставить ее в хронологический контекст.
«“Ступай за мною”, – сказал грозно всадник. “Как я могу за тобою следовать, – отвечал Ашик, – твой конь летит, как ветер, а я отягощен сумою”. “Правда, повесь же суму свою на седло мое и следуй”. Отстал Ашик-Кериб, как ни старался бежать. “Что ж ты отстаешь?” – спросил всадник. “Как же я могу следовать за тобою, твой конь быстрее мысли, а я уж измучен”. “Правда, садись же сзади на коня моего и говори всю правду, куда тебе нужно ехать”. “Хоть бы в Арзрум поспеть нонче”, – отвечал Ашик. “Закрой же глаза”. Он закрыл. “Теперь открой”. Смотрит Ашик: перед ним белеют стены и блещут минареты Арзрума. “Виноват, Ага, – сказал Ашик, – я ошибся, я хотел сказать, что мне надо в Карс”. “То-то же, – отвечал всадник, – я предупредил тебя, чтобы ты говорил мне сущую правду; закрой же опять глаза – теперь открой”. Ашик себе не верит – то, что это Карс. Он упал на колени и сказал: “Виноват, Ага, трижды виноват твой слуга Ашик- Кериб, но ты сам знаешь, что если человек решился лгать с утра, то должен лгать до конца дня; мне по- настоящему надо в Тифлиз”. “Экой ты неверный, – сказал сердито всадник, – но, нечего делать, прощаю тебе: закрой же глаза. Теперь открой”, – прибавил он по прошествии минуты. Ашик вскрикнул от радости: они были у ворот Тифлиза».
А теперь представим себе, как звучал подобный текст в середине ноября 1837 года, когда все только и говорили что о невероятной быстроте, с какой царствующий Ревизор пронесся по Кавказу.
Маркиз де Кюстин свидетельствует: «Император беспрерывно путешествует, он проезжает по крайней мере 1500 лье каждый сезон и не допускает, чтобы кто-либо не был в состоянии проделать то же, что и он».
Лермонтов находился в беспрерывном странствии почти восемь месяцев – с апреля по декабрь. Однако перещеголять государя в количестве преодоленных «лье» все-таки не смог: Николай отревизовал Кавказ за один месяц. Лишь герой лермонтовской якобы турецкой сказки мог в те времена сравняться с ним.
Я не преувеличиваю. На кавказском побережье император высадился 23 сентября, а 28-го был уже в Кутаиси. В тот же день поднялся в Сурами и 5 октября прибыл в Армению: Сардар-Абад, Эчмиадзин, Эриван. В Эриване он вынужден был притормозить: туземное население одолело жалобами на окружных начальников. Полагалось также осмотреть твердыни. Твердыни не понравились: «Какая это крепость, это просто глиняный горшок». Не понравилось и приготовленное ложе – приказал заменить свежим сеном. Выспавшись, с утра пораньше явился в областное правление. Присутствие еще не заполнилось, но император, стоя перед собственным портретом, словно перед огромным зеркалом, высказал крайнее и совершенно искреннее возмущение взяточничеством и вообще – злоупотреблениями. И взятки, и злоупотребления Николай ненавидел. Он был идеальным Ревизором. Ревизором по вдохновению. По призванию. И убеждению.
А дождь лил себе и лил. Все усилия барона Розена, потраченные на исправление дорог, были сведены на нет ненастным летом и такой же осенью. Несмотря на непогоду, какой не помнили и самые древние из старожилов, Николай решил ехать из Эривана в Тифлис самой «мокрой» дорогой – через Дилижанское ущелье. Ему и прежде приходилось, ввиду «расстройства путей сообщения», выходить из экипажа и пересаживаться на крепкую казацкую лошадь. Дилижанский «провал» превзошел все прежние «провалы». Свита выбивалась из сил, и Высокий, Высочайший в России Всадник, бросил свиту: явился на почтовую станцию в полном одиночестве, напугав станционного смотрителя до полусмерти.
Подъезды к Тифлису практически отсутствовали. Учтя это обстоятельство, тифлисцы расслабились, решив, что русский царь, как благоразумный человек, переждет непогоду. Не тут-то было: поданы быки и буйволы и…
Император въезжал в столицу грузинского края, славящегося гостеприимством, и его никто не встречал!.. Полицмейстер пьян вдребезги. Сионский собор – закрыт. Послали за Экзархом и нашли того сладко спящим.
Невероятно. Невозможно. И тем не менее было именно так: Тифлис, живущий по законам живой жизни, и предположить не мог, что высочайшее лицо империи полезет в грязищу для того только, чтобы осчастливить город в точно назначенный срок. Тифлис был смущен. Тифлис вовсе не собирался фрондировать. В Тифлисе не то что такое событие, как личный визит, дни рождения императорской четы, «сдвоенные близким расстоянием времени», отмечались с веселой пышностью. Здесь любили праздники и умели их делать. Поутру – парад регулярных войск. За ним – смотр «иррегулярной конницы», «которая по воинскому духу здешних жителей составляет всегда готовое ополчение». И смотр и парад растягивались между двумя главными площадями – Главнокомандующего и Эриванской; весь город высыпал на улицы.
После военизированных экзерсисов – служба в Сионском соборе. Разумеется, на высшем уровне: «Божественная литургия совершена была архиепископом Карталинским и Кахетии Экзархом…» Затем, для избранных, обед у главноначальствующего, а вечером – гулянье, затейливо иллюминированное. Огни блистали, тянулись стройной перспективой по аллеям губернаторского сада, извиваясь, разбегаясь по боковым тропкам, чтобы вдруг, столкнувшись, образовать созвездие… Бассейн тщательно вычищали, и он, как натертое зеркало, отражал и множил сияние. Ровно через неделю программа, за исключением парада, повторялась: на этот раз в честь царствующей императрицы.
И так из года в год. И вдруг…
Несмотря на неудовольствие высокого гостя и связанные с неудовольствием выяснения причин беспорядка, все-таки состоялся главный смотр. Он вознаградил государя за все жертвы: смотр был великолепен. Особенно отличились нижегородцы – любимые Николаем драгуны. Удовольствие, полученное от привычного зрелища, не притупило бдительности Высокого Ревизора. Прибыл П.В.Ган, барон и сенатор, посланный загодя на Кавказ для обстоятельного изучения местной обстановки. Сделал донос на злоупотребления, допущенные зятем Розена – князем Дадиани.
О том, что барон Розен «злоупотребляет» или, в лучшем случае, смотрит на злоупотребления сквозь пальцы, Николай стал догадываться еще в Армении. В короне католикоса, какую ему показывало армянское духовенство (после того как реликвия побывала у супруги барона), не оказалось крупнейших сапфиров – их заменили искусственными камнями. Но то, что сообщил Ган, было серьезнее, чем потеря для общеимперской казны старинных сапфиров. Князь Дадиани, командир Эриванского карабинерного полка и зять Розена, обращался со своими карабинерами так, как будто они были его крепостные, пуще того – рабы, то есть попросту заставлял работать в своих поместьях.
Николай задумал показательный – при народе – суд. На Мадатовской площади была устроена скромная военная церемония, поглазеть на которую, как и обычно, несмотря на хмурый октябрь, собрался весь Тифлис. Присутствовал, естественно, и Розен с семейством. По окончании военного дивертисмента собравшиеся принялись приветствовать императора. Подождав, пока тифлисцы выдохнутся, Николай рявкнул самым могучим из своих голосов: «Розен!» Толпа, охнув, отпрянула: ей послышалось: «Розог!» С Дадиани содрали аксельбанты, тройка была приготовлена заранее, и под приказ – «В Бобруйск!» – зять «вылетел» из Тифлиса.
До Бобруйска князь не доехал. Николай, поразмыслив, нашел наказание слишком мягким. Александра Ливановича Дадиани, приговорив к лишению чинов, орденов и дворянского достоинства, заключили на три года в Динабургскую крепость, а затем – сослали в Вятку. Прощен он был только при Александре II.
