Рим говорил: «Ничего большего нет у меня.
Волн ты медлительных с ним избегнешь Леты немилой,
И не погибнет твоя лучшая часть никогда.
Мрамор Мессалы уже расщепляет смоковница; жалким
Ну а бумаге и вор не страшен, и время на пользу:
Памятник только такой смерти не знает вовек».
Рабов остроты, грязный вздор, ругань,
Все, что болтает гнусным языком гаер,
За что и серной даже не дал бы спички
Ватиньевой посуды в черепках скупщик,
Разносит, как мое. Ну можно ль, Приск, верить,
Что попугай как перепел кричать начал,
А Кан бы на волынку променял флейту?
Молвой позорной не чернят моих книжек:
Что добиваться мне известности гнусной,
Когда молчанье достается мне даром?
Что об Эдипе читать, о сокрытом мглою Тиесте,
Скиллах, колхийках, о всех чудищах только читать?
Что тебе Партенопей, иль похищенный Гил, или Аттис?
В Эндимионе, скажи, спящем какой тебе прок?
В Гермафродите, кому нимфы противна любовь?
Чем привлекает тебя такой вздор на жалкой бумаге?
То ты читай, где сама жизнь говорит: «Это я».
Здесь ты нигде не найдешь ни Горгон, ни Кентавров, ни Гарпий,
Но ведь ни нравов своих, ни себя ты не хочешь, Мамурра,
Знать? Так «Начала» тогда ты Каллимаха читай.
Пусть, тот кто столу презирает иль пурпур
И то, что должен чтить, язвит стихом дерзким,
Блуждает в Риме, изгнан с моста и склона,
И как последний хриплый нищий он просит
Пускай декабрь холодный и зимы слякоть
Доймут его, когда под сводом он мерзнет,
И пусть блаженной тех считает он участь,
Кого выносят, положив на одр Орка.
То пусть он в этот день грызню собак слышит,
Своим лохмотьем отгоняя птиц хищных,
Да и по смерти презрят пусть его просьбы,
И пусть Эак суровый бьет его плетью,
И жаждать будет в волнах болтуна старца,
И сам претерпит он поэтов все басни.
Когда ж веленьем Фурий скажет он правду,
Пусть, выдав сам себя, он: «Я писал!» — крикнет.
Счастливы те, кому вождь явился в северных странах
И в озарении солнц, и в озарении звезд.
Скоро ль наступит тот день, когда поле, деревья и окна
Женами Лация все празднично будут сиять?
В сладком волнении ждать Цезаря дальнюю пыль?
Скоро ли, всадники, вы, и в пестрых нильских туниках
Двинетесь, мавры, и весь крикнет народ: «Он идет!»?
Нимф родитель, о Рейн, и всех потоков,
Что питаются снегом вод одрисских,
Наслаждайся всегда ты светлым током!
Да не будет волов погонщик дерзкий
Ты ж, опять получив рога златые,
Римским будь навсегда в брегах обоих!
Но, по просьбе владыки-Тибра, Риму
И народу его верни Траяна.
Замуж идти за меня очень хочется Павле, но Павлы
Я не желаю: стара. Старше была б, — захотел.
Мой в одиннадцать стоп, слогов во столько ж
Стих и острый, и вместе с тем не наглый
Чужеземцам известен и народу
Рима. Я — Марциал. Ужель завидно?
