Были у брата какие-нибудь предчувствия или предвестники скорой смерти?.. Думаю, что были, даже если он их за таковые не принимал. Давид Усманов рассказал мне через несколько лет после Жениной кончины о тех странных переменах в поведении своего давнего коллеги-соавтора, которые бросились ему в глаза в июле 1990 года, во время их гастрольной поездки в Оренбург. Брат всегда перед выступлениями волновался, но тогда он был особенно беспокоен, потирал грудь и даже давал пощупать свой пульс, на удивление Давида очень частый. По возвращении в гостиницу Женя осторожно входил в пустой номер, где они жили вдвоем с Усмановым, с некоторой опаской (и, возможно, элементом игры) заглядывал во все комнатные закоулки и только после этого позволял себе раздеться и немного расслабиться, и то — периодически оглядываясь и высказывая при этом не очень веселые шутки. Однажды, совсем ранним утром, Дод (как называл брат Усманова) неожиданно проснулся и увидел своего соседа неспящим: тот сидел на кровати уже одетый и причесанный, хотя накануне они легли спать довольно поздно.

— Жень, ты чего не спишь? — удивленно спросил Давид, глянув на часы. — Куда ты в такую рань собрался?

— Знаешь, Дод, — задумчиво сказал Женя, — мне такой сон сейчас приснился... Будто я умер, лежу в гробу, а надо мной в Доме композиторов идет панихида. Родные плачут, артисты речи произносят, похоронный марш Шопена звучит, венки пахнут цветами и елкой, свечи горят, и мой портрет стоит в черной рамке...

— Женя, хватит! — прервал Дод пересказ траурного сна. — Ты себя так совсем доконаешь! Побереги свои нервы и сердце, в конце концов! Вот что значит без бабы спать! Это же надо — такая ерунда в голову лезет!..

— Нет, Дод, правда, — продолжал Женя, — у меня ночью так вдруг заболело сердце, что я не мог ни пошевелиться, ни вздохнуть! Не знаю, сколько я так пролежал, но только потом очутился на своих похоронах. А когда проснулся, сразу встал и оделся, чтобы в этот сон снова не впасть...

Примерно тогда же (теперь не вспомню — до оренбургской Жениной поездки или после нее), придя вечером к брату в гости, я застал его в совершенно неприглядном состоянии. Он почти голый лежал на полу в прихожей и стонал, словно никому не нужный и всеми забытый, тело его было покрыто аллергическими красными пятнами. Положив брата на кровать и отогнав пытавшегося пошалить Сережку, я спросил Эллу, что произошло с мужем или между ними. Супруга ответила, что Женя приехал после какого-то выступления и последовавшего вслед за тем банкета выпившим и, чтобы он в таком состоянии не ходил «над душой» и не жаловался, что его от выпитого мутит, она убедила его принять димедрол и заснуть (как делала и раньше), а ему на этот раз, видно, димедрол «пошел не впрок»...

На мой недоуменный вопрос, зачем же алкоголь смешивать с транквилизаторами, ведь такое соединение может оказаться непредсказуемо опасным и токсичным, последовал ответ:

— А что? Он бы всю ночь бродил по квартире и стонал, что ему плохо!..

Я, не долго думая, позвонил своему верному врачу Тамаре Федоровне Вишневской, рассказал ситуацию. Она мне тут же объяснила, какие лекарства из имеющихся следует принять и какие процедуры проделать, добавив грустно:

— Ох, ребята, не бережете вы своего Евгения!.. Через полчаса, пришедший в себя после предпринятых

по совету доктора оперативных мер, Женя тихо сказал мне:

— Юра... Я после себя Элке ничего не оставлю, она меня не любит. Я умру — и все тебе завещаю...

— Довольно молоть чушь! — оборвал я брата. — Ишь, в покойники уже записался, завещания сочинять надумал! Давай, мол, валить все с больной головы на здоровую!.. Если перебрал немного, пойди в туалет вырви — и страданиям конец. А ты семье покоя не даешь, димедролы с седуксенами пить повадился. В наркоманы заделаться хочешь?

— Да, все ты правильно говоришь, — зевнув, выдохнул Женя. — Ну ладно. Буду спать. Завтра созвонимся...

Мотивы трагического предчувствия слышны и в творчестве брата. Взять, к примеру, одну из его последних песен — «Сочиненье на тему», так и не исполненную им публично. Когда Женя впервые показал мне эту песню, я особенно удивился ее фортепианному вступлению, проигрышу и заключению: настолько они были мрачными и тяжелыми. Драматизм и трагизм имел место в Женином творчестве всегда, но никогда не был безнадежно-обреченным и беспросветным. Вспомнить хотя бы «Балладу о матери», «Колыбельную пеплу», «Лебединую верность», «Письмо отца», даже «Заклятье». Во всех этих песнях жизнь все-таки побеждала несмотря ни на что, и это слышалось прежде всего в музыке — ее мелодике, ритмике, гармонической основе. Во вступлении «Сочиненья на тему» я сразу услышал «похоронный марш» и не замедлил высказать это брату. Он, улыбнувшись, согласился с моим замечанием и попросил совета, как бы уйти от ненужной аналогии. Быстро, по существу ничего не трогая в материале, я изменил регистр и фактуру всех инструментальных отыгрышей в песне, придав им более светлое и облегченное звучание, — слушать стало не так тяжко. Но, хоть Женя принял все мои замечания и исправления, песня как таковая была явно не мартыновского — солнечного — духа, и сам автор это понимал, не зная, что с ней дальше делать. Одна только литературная основа песни уже говорит сама за себя: тот факт, что стихи Николая Доризо столь взволновали брата и заставили положить их на музыку, свидетельствует о многом в душевном состоянии композитора.

Приведу эти стихи, ставшие литературной основой неисполненной Жениной песни, полностью.