горизонтом, словно обдумывающая свой дальнейший маршрут.

— Только бы дождя не было, — вслух подумал я, с опаской вглядываясь в чуть потемневший горизонт и от напряжения прикусывая губу.

— Нет. Не будет. Я деревенский парень и признаки дождя чую сразу, — ответил капитан.

— Не должно быть, — поддержал «ас шоферского искусства» Иван Абрамов, — дожди уже прошли. Бабье лето.

В самом начале Можайского шоссе мы догнали нашу тяжелую автоколонну, ведомую машиной ГАИ и подпираемую сзади оперативным милицейским «бобиком». Абрамов приветственно помигал своему коллеге фарами, и «бобик» ответил ему примерно тем же. А еще минут через пять траурная процессия достигла распахнутых кладбищенских ворот.

Два дня назад мы приезжали сюда, чтобы осмотреть предложенное Моссоветом место для могилы Евгения Мартынова и оговорить с кладбищенскими работниками все детали, связанные с церемонией погребения. И я тогда сразу обратил внимание на то, что в здешний ландшафт неожиданно удачно вписались яблони: их спелые плоды не по-кладбищенски радушно красовались на ветвях — словно искушали всех своей нетронутостью. Сей факт был воспринят мной как некая закодированная информация свыше, лишь мне одному предназначенная. Когда же замдиректора кладбища, удивившись, что для захоронения Мартынова предложили не очень хороший, дальний участок, привел нас к месту, где, по его мнению, следует похоронить «поистине народного певца России», я укрепился в своем внутреннем чувстве, что брат должен быть похоронен — здесь. Это в десяти метрах от входа, с правой стороны от главной аллеи. А как раз напротив, слева от аллеи, свисали те самые яблоки, которые позже у всех вызывали ассоциации со знаменитой Жениной песней «Яблони в цвету». Такие ассоциации еще сильнее в конце весны, когда цветущие яблони (а также сирень у самой могилы) встречают Жениных друзей и поклонников в день его рождения, 22 мая. Предложенное нам место понравилось (если этот глагол здесь уместен) всем, кто был со мной тогда на Новокунцевском.

Имелась еще одна причина, по которой я решил не возобновлять борьбу за место на Ваганьковском кладбище (тогда временно закрытом): Новокунцевское, официально, филиал кладбища Новодевичьего, а с последним было связано одно событие, невольно оставшееся в моей памяти. Суть его в том, что в апреле 1990 года умер очень известный советский композитор-песенник М. Г. Фрадкин, в свое время, как я говорил, рекомендовавший Евгения Мартынова в члены Союза композиторов. Женя за день до похорон Марка Григорьевича попросил меня уточнить время панихиды по народному артисту СССР, узнав о моих намерениях зайти в союз. Я действительно был в союзе и бегло прочел некролог, висевший на стенде объявлений и афиш Дома композиторов. Однако нужное время каким-то непонятным образом проглядел, запомнив крупно написанное «15.00» и не заметив, что это время относилось не к началу панихиды, а к похоронам на Новодевичьем. Приехав на следующий день в Дом композиторов к 15 часам, мы по моей вине и невнимательности оказались в довольно неловкой ситуации, а для брата вообще огорчительной. В неопределенности, однако, пребывали недолго и быстро поехали на кладбище. Но, подъезжая к входу, издали мы увидели, что оттуда уже выходят все наши песенные классики... Женя был очень раздосадован и не знал, как поступить. Я предложил ему подождать в машине, пока все выйдут, а потом спокойно пойти и возложить цветы на могилу самим. Мы так и сделали. Сторож, собиравшийся в 16 часов закрывать ворота, любезно впустил нас, узнав знакомое лицо артиста. Он же указал, как пройти к участку, «где хоронят всех народных артистов», как он сам выразился.

— А не народные здесь есть? — спросил я.

— Нет, — серьезно ответил сторож. — В советское время здесь хоронят исключительно артистов народных, героев Советского Союза и Социалистического Труда, членов правительства... Ну и врагов народа иногда.

Последняя фраза была произнесена так же серьезно и веско, как все остальное. Потому, шутка это была с его стороны или что-то другое, мы не совсем поняли, быстро удаляясь в том направлении, которое указал нам кладбищенский страж. Придя к свежей могиле композитора, мы положили свои цветы и молча постояли минуты три, а затем стали разглядывать окружающие памятники и вчитываться в надписи на них. Наверно, минут пятнадцать мы ходили между могилами известнейших в прошлом деятелей.

Женя с интересом смотрел на гранитные и мраморные монументы, на деревья вокруг (еще не зазеленевшие), на гордо возвышавшиеся монастырские купола, на вековые кирпичные заборы и стены кладбищенских строений... А потом вдруг улыбнулся и негромко сказал:

— Знаешь, мне здесь нравится... А что?.. Спокойно, тихо, хорошо. Никаких тебе проблем... Надо тут местечко для себя присмотреть.

— Не светит, — холодно ответил я. — Ты ведь артист не только не народный, но даже не заслуженный.

— Да... Срочно нужно будет заняться званием народного, — продолжал мрачно шутить брат, — пока здесь еще место есть.

— Твоя национальность в наше время позволяет тебе только врагом народа стать, но никак не народным артистом, — заключил я, незамедлительно поддержанный улыбкой брата и его согласными кивками головой.

— Это точно, — уже серьезно выдохнул Женя через несколько секунд. Но потом опять лукаво улыбнулся и, словно подводя итог нашей короткой экскурсии по «новодевичьему усыпалищу», произнес:

— И все-таки здесь неплохо. Мне понравилось...

Около ворот Новокунцевского кладбища машины и автобусы разгрузились. И перед моими глазами снова засуетилось множество лиц и фигур, сквозь которые я постоянно высматривал маму и отца, периодически напоминая врачам, чтобы не отходили от родителей ни на шаг. Объявили последнее прощание с телом. Толпа заволновалась и закружилась вокруг гроба, плотным кольцом перекрыв все доступы к нему.

Раздался чей-то голос:

— Пропустите, пропустите родителей! Позвольте отцу и матери проститься с сыном!.. Дайте же дорогу родственникам!.. Расступитесь!..

Последовали ритуальные христианские пеленания (Женя был крещеным, хоть христианином себя никогда не признавал), крестики, молитвеннички, иконки и прочие обрядовые формальности, исходившие от знавших толк в подобных церемониалах и ревностно соблюдающих обычаи украинских родичей. К моменту опускания гроба в могилу напряжение и ажиотаж людской толпы возросли до предела. Затем все в каком-то экстазе стали бросать пригоршнями в могилу землю, словно боясь, что земли на их долю не хватит. Как-то неожиданно и психологически кстати грянул духовой военный оркестр. Землекопы быстро, мне показалось, даже азартно — во время звучания гимна Советского Союза — забросали землей могилу... И вдруг, когда музыка уже стихла и все венки были собраны в огромный цветочный холм, над землей прокатились вялые раскаты грома. Небо было прозрачно-синим, и только та самая, тяжелая туча, видневшаяся над горизонтом полчаса назад, грустно проплывая над кладбищем, издала два одиноких громовых стона и обронила на землю несколько крупных дождевых капель-слез...

Так закончилась земная биография русского музыканта, популярного артиста, самобытного композитора... Для любителей материальной статистики и собирателей физиологической информации об известных людях (и, возможно, для потомков) сообщу еще некоторые — «сухие» — цифры и данные.

К моменту смерти тело Евгения Мартынова обладало следующими параметрами и характеристиками:

а) рост — 1 м 77 см;

б) вес — 72 кг;

в) размер окружности головы — 58 см;

г) размер воротника — 41 см;

д) размер одежды — № 48/3;

е) размер обуви — № 41;

ж) размер перчаток — № 9;

з) зрение — 100%;

4) глаза — светло-серые (иногда с желтоватым оттенком);

к) волосы — русые, слегка курчавые; л) характерная особенность лица — глубокая ямка на