Но я, устало и разочарованно глядя в сторону, стал «неподдельно» сожалеть, что девочка у нас вместо мальчика, атак, мол, хотелось мужика!..

— Да брось. Кончай такие шутки, — подозрительно стал поглядывать в мою сторону Женя.

— Я и сам сперва думал, что шутят. Соседка-акушерка потом домой заходила, извинялась за ошибку. Говорит, девочка — хорошенькая такая, — грустно продолжал я.

Через 15 минут серьезного, массированного розыгрыша Женя и сам засомневался, хотел было позвонить в роддом, но время подгоняло: поезд уже прибывал на платформу. Встретили Веру Даниловну и Константина Николаевича вовремя, расцеловались, радостные.

— Ну так кто же тут у вас родился? Мальчик или девочка? — первым делом выпалила неугомонная со своим вопросом теща.

— Да... вроде мальчик, — после некоторой паузы неуверенно, но с улыбкой произнес растерянно- счастливый отец. — Правда, Юрка говорит, что вроде... как бы — девочка...

— Ну-у ребята, вы даете! Вы хоть Эллу-то видали, были у нее после родов?

— Конечно! Несколько раз. Сначала я с ящиком шампанского ездил...

— Потом, — перебил я брата, — с ящиком «Киндзма-раули».

— Да, вчера... Или позавчера?.. И ящик чешского пива мы же еще с тобой брали. А, кстати, куда он подевался?

— Всё с вами ясно, ребята! — твердо заявил до сих пор молчавший тесть. — Поехали сейчас же в роддом. Там разберемся.

Я, смеясь, хотел было все поставить на свои места, стал рассказывать про Сережку и про розыгрыш, но вопрос Константина Николаевича застал меня врасплох:

— Юра, ты говоришь, что точно — мальчик! А сам ты его видал? Мальчика этого?

— Женя мне сказал, что сын, что счастлив и все такое... — начал я снова.

— Так Женя сам толком не знает, у тебя спрашивает!.. Все! Поехали в роддом...

Вот такая была веселая история.

Когда Эллу с младенцем привезли домой, Женя несколько дней подолгу смотрел на сына, время от времени просительно обращаясь к молодой матери-кормилице.

— Элла, я еще девочку хочу. Такую же маленькую. Аленушку...

— Дай с одним сначала разобраться. Вон какой прожорливый! Карапузик ненасытный...

Возвращаясь к истокам своих размышлений о супружестве вообще и о Жениной супруге в частности, признаюсь, что хотел бы вовсе не касаться этой темы, — оттого и пустился поначалу в обобщенные умствования. Ведь, согласитесь, чужая интимная жизнь, несмотря на ее относительную внешнюю обозримость, все-таки потемки, как и чужая душа (даже если она родная и близкая). Мало того, мемуарные жанры требуют определенного временного дистанцирования от описываемых событий и действовавших в этих событиях лиц: очень непростая задача оставаться правдивым, но в то же время никого не обидеть и не «задеть», ибо я не вправе выполнять функцию судьи в чьих бы то ни было личных взаимоотношениях, хоть и являлся когда-то их невольным свидетелем. Да еще к тому же — покаюсь — я ведь «как был... (мягко говоря, нехорошим человеком), так им и остался», — если верить сказанным мне уже после Жениной кончины словам Эллиного отца. И этот «нехороший» фактор, вероятно, может наперекор моей же собственной воле направить течение настоящего повествования в «субъективистскую заводь», где личные симпатии-антипатии будут превалировать над объективными фактами.

Таким образом, промучившись над данной главой целых 4 месяца, терзаемый почти что гамлетовским вопросом «писать или не писать?», я решился наконец — с этого места и не мудрствуя лукаво — освободить душу соответственно своему настроению, чтобы двинуться дальше по теме, не слишком утяжеляя ее семейно-бытовыми проблемами.

Михаилу Шолохову принадлежат такие слова: «Трудно писать правду, а еще сложнее найти истину». Действительно, если верить всем официально-мемориальным высказываниям друзей, коллег и соратников известных деятелей, в молодом возрасте покинувших наш мир, то получается странная какая-то картина: все вокруг любили, обожали этих самых деятелей, помогали им, чуть ли не на руках их носили, а те — неблагодарные — почему-то страдали, пили, все были чем-то недовольны и вдруг совершенно неожиданно умирали раньше времени. Как ни заостряй внимание на творческих проблемах деятелей искусства, их личная жизнь (и ее интимная сторона) является неотъемлемой половиной всей их жизни и, как правило, даже частью их творчества. Я бы не вспоминал многого из жизни брата, если бы не старался понять причину его столь ранней смерти, жизненной неудовлетворенности и душевной усталости к сорока двум годам, если бы не пытался ответить в книге на те вопросы, которые интересуют многих Жениных поклонников.

Позволю себе вспомнить слова еще одного великого писателя, Александра Дюма: «Если брак не стал для человека самым большим счастьем, то он всегда становится для него самым большим несчастьем». Весной 1990 года я (так, к слову) процитировал эту фразу брату — и она запала ему в душу, он ее даже записал в свой блокнот.

Очень часто внутреннее отношение к супруге у Жени менялось на полярно противоположное. Он мог вслух восхищаться своей «кисулей» и «лапочкой», желать мне найти такую же спутницу жизни... А через пару дней поделиться со мной примерно следующим:

— Я знаю, что вся Элкина любовь ко мне держится только на материальном комфорте. Когда трезвый, это порой настолько ясно понимаешь, что тут же приходят в голову две мысли: или разводиться, или напиться...

Слушая подобные откровения, я со своей стороны взял себе за правило не только не вмешиваться в семейную жизнь брата, но и не реагировать на нее. Ибо имел уже опыт неудачных попыток корректировать супружеские отношения Жени с Эвелиной, и мои попытки, естественно, ни к чему, кроме Эллиного крика, не привели. Женина супруга сразу застолбила за собой роль «теневого лидера» в семье, и потому я и наши родители сообразили: раз это в какой-то мере Женю устраивает, лучше в их союз со своими инициативами не соваться. Хотя, что лучше, а что хуже,

кому определять? Тем более если думаешь об этом сейчас, перешагнув через годы и горе.

Объективности ради следует также заметить: как супруг и глава семьи Женя вряд ли был идеален и нередко сам себя называл «не подарком для семейного гнезда». Любой женщине было бы с ним трудно, так же как и Элле. Но разве может быть легким супружество с творческим человеком, к тому же вынужденным постоянно бороться за лидерство?..

Оглядываясь в прошлое и не смея ни в чем упрекать чужую жену, я, однако, думаю, что Элла теперь, став просто-напросто старше, сама понимает, что была, наверное, когда-то в чем-то (как хранительница домашнего очага) не права. Она сама теперь, я надеюсь, знает не хуже других (и без их подсказок), что и когда ей следовало бы сделать лучше, гибче, умнее и, главное, своевременней, дабы избежать многих семейных огорчений, а возможно, и самого большого несчастья.

Хотя, опять-таки, кто знает, каковы по этому поводу думы Жениной вдовы?.. Я предлагал ей написать для книги все, что она пожелает, все, о чем она передумала теперь, оставив за спиной весны и ненастья. Но, как и предполагал, ей это просто ни к чему... И то верно: для чего заниматься книгами, нотами, телепрограммами, концертами памяти, если данные «занятия» даже сами себя не окупают в наше дурное время?

Но, что бы еще ни было в жизни и как бы стремительно годы ни летели, нельзя человеку вычеркнуть из жизни свою, хоть и прошедшую, любовь. Не сможем мы — люди — перешагнуть через свои самые сокровенные и светлые воспоминания, через самые чистые надежды своей юности, через самые счастливые минуты гармонии и полета, подаренные любовью и неразрывно связанные с человеком, которого ты шепотом называл самыми нежными, только для него предназначенными словами. Тем более нельзя перешагнуть через любовь этого человека, воплотившуюся в детях: в данном случае — в Эллином сыне, удивительно похожем на своего отца. И, глядя в сыновние серые очи, Сережкина мама, возможно, будет иногда вздрагивать от мысли, что ведь это он — ее далекий возлюбленный — глазами сына глядит на нее и голосом, ожившим в памяти (а может быть, долетевшим из другого мира), голосом до боли близким, но лишь ей слышимым, говорит, как в те счастливые годы:

— Сережка — это моя лучшая песня! Самая вдохновенная из всех, сотворенных мной...