Ник. Янкин. Коммунист. Левая фраза, не подкрепленная убеждением, вычитанная, но вычитанная не у Маркса и не у Ленина, а в областной газете. Демагог. Учится на юридическом, чтобы сделать карьеру, далеко не пойдет, но чиновником будет образцовым. Когда он был мальчиком, его так же как и меня любила мама.

Гейкер, будучи на практике, за взятку закрыл уголовное дело. Рано начал.

Разговор с Корой о Чацком: «Чацкий пострадал за справедливость», – сказала Кора, мне не оставалось ничего другого, как молча улыбнуться.

Родина. Военная база Амурской флотилии Малая Сазанка. На ущербе лето. В летнем театре кино – «Мертвые души», по Гоголю. В офицерском клубе танцы. Терпкая дикая яблоня. Герой Советского Союза капитан первого ранга Воронков, «батя» – начальник базы. Японская компания. Фланелевые рубахи матросов, они уходят на кораблях, мы им машем, девчата плачут. Играет духовой оркестр, дирижирует матрос в роскошных брюках клеш. И канонерская лодка, флагманская, быстро по течению уносит любимых.

Столкновение на школьном дворе. Меня привели в первый класс, один длинноногий, настырничает, я ударяю его в скулу и пугаюсь. Потом мы знакомимся – Владимир Сергеев. Потом играем в одной команде, мы чемпионы города, даже чемпионы области. Его хотят отчислить из школы за раннюю любовь, лучше сказать – за женитьбу в 10 классе.

Озера Подгорное, Вербное и Жестянка. С гор лентой тянется туман. Тревожная листва. Затухающий костер, – запах родины.

Толстой А. К., Александр Блок. Козлов, вечерний звон. Тоска по иным краям. Так и суждено: томиться дома и желать возвращения домой, в маленький город.

Квартиранты. Кавалеристы-офицеры, после распутная женщина с детьми Колей и Валей, агроном Савруев, потом топографы – молодые лейтенанты. И Герины женихи – матросы и Саша Чернов, после военно-морского, весь продуманный.

Братья Корсаковы, борцы, – их дом через огород. С младшим приятельствую, старший ходит в черной шляпе, гигант, от него веет легендой, о нем и ходят легенды: в шляпе он ходит, чтобы уголовники знали и не лезли – он всех их уничтожит в схватке.

Соседка Маруся и пятеро детей. Когда они не слушались ее, она ложилась на пол и «умирала», вой затихал, она приоткрывала глаз и спрашивала: «Будете слушаться?» – «Будем». Через час снова бедлам. Маруська все делила немого Ивана с Шурой, тоже солдаткой. Немой работает грузчиком на товарной станции.

Казаков – бунински ясный и грустный талант.

Вадим разорил гнездо. Я лежу в траве и мне жалко, но не птиц, а Вадима – он плачет неутешно: его настыдила тетя Таля. Мне четыре года. Я еще и не догадываюсь, что скоро Вадим уйдет в армию и не вернется.

Мать берет меня на дежурство в гостиницу, я сплю под столом на рогожке.

Воспоминание. 9 мая 45 года. Белогорск. Почтальонша-девчушка. Мы с бабенькой в огороде. Бабенька не верит сообщению девчушки: победа, – не верит, но плачет и тискает меня.

Протасевич. Убогость духа. Поет песенки с эстрады. Но куда-то пойдет и он работать, и выслужится, наверно, до майора.

Зрение я испортил у керосиновой лампы и у заслонки печи. Когда керосина нет, я читал в шесть лет у печи. В первом классе стал слепнуть, меня выпроводили домой. Вот наказание – не читать совсем.

Христос был брюнетом. Танька с филфака.

От университетской газеты в селах: Горохово, Суйгуты, Быково.

Эти два часа ходьбы – через поля, мимо мокрого сада, по проселку и тракту пустынному. Думы о боге.

Асеев, бывший лейтенант погранвойск, ласковость ко мне. Он выручает меня, когда надо выпить и не хватает тройки, и огурца даст.

Что ни сторож – то философ.

Эти вечные войны залинейских и лазовцев, городских и окраинных изнурили нас и наше отрочество. В книги я спрятался от драк, в которых почти не участвовал. Пять библиотек в городе, я все их излазил полка за полкой. Боже, какую муру я читал, но рядом читал и много хорошего.

Пленные японцы грузят на страшном морозе уголь. Мы, пацаны, носим кипяток во флягах. Нам жалко японцев, и чего-то стыдно. Они умирают – мы не видим одного, потом второго. Бывшие офицеры командуют и здесь и не подпускают нас к солдатам. Но видно как они все тоскуют по дому – украдкой гладят нам вихры и что-то говорят хорошее. Мы приносим картошки, они пекут ее на костре, приплясывая: ноги стынут, на ногах у них деревянные ботинки, совсем летние.

Дневники Лазо: чистота тона. 27.9.1912. Кишинев. Вот я прихожу, Борис спит, я выпиваю немного вина, хочу писать, после 15-20 строк бросаю работу, сажусь на постели и думаю… Скажем, я поехал бы уездным врачом, мировым судьей в захолустный город. Что делал бы я? Я бы, во-первых, не растрачивал своих сил понапрасну, во-вторых, занимался бы своей службой, в третьих, занимался бы своей отдельной, обособленной жизнью, занимался бы философией, освежительной для моего ума, потому что, как мне кажется, ум является не средством, а целью жизни.

3. 1.14 г. Кишинев. Вечер прошел довольно тускло, я умудрился разбить какую-то фарфоровую куклу и часы, стоявшие на полке, к явному неудовольствию Надежды Дмитриевны. Я сидел рядом с Тасей. Я ей сам сказал: «Мы друг другу близки и далеки»… Она меня несколько раз поцеловала. Вот все. Да, мы далеки. Она далека мне по духу… Я пошел вверх по Подольской (пройдя Пушкинскую) и зашел в ресторанчик. Комната убогая. Два-три столика с обтрепанной белой клеенкой. Истертый пол, скудный прилавок. За прилавком официант с бледным лицом, с глубокими складками собравшейся кожи. Сбоку за столом как-то неуклюже сидел городовой. Он вытянул вперед ноги. Воротник его поднят и шапка нахлобучена на голову. Я подошел, выпил рюмочку рябиновой, съел несколько бутербродов с паштетом. Вошел человек, лицо его замерзшее выражало внутреннюю слабость. Он молча подошел, выпил стаканчик водки и что-то съел. Официант налил еще стаканчик и кивнул городовому; глаза городового оживились и заблестели, весь он встрепенулся, поерзал немного, как бы не веря такому удовольствию, потом мерно встал и, не снимая шапки, молча опрокинул стакан, закусил куском огурца с хлебом. С меня следовало… ушел. Под ногами скрипел снег. Сверху звезды. И у меня невольно напрашивалось сравнение между этим неуклюжим молодым городовым и Тасей. Я шел дальше. Мне было тепло. Даже жарко. Снег скрипел все сильнее и сильнее, а сверху блестело все то же звездное небо.

4. 1.14 г. «Такие (о матери) женщины представляют себе жизнь поразительно плоской, они всецело подчинены закону сохранения рода».

6. 1.14 г. «Вышел в гостиную, слушал партийные разговоры»…

1915 год. Москва. Февраль. «Мысль без цели гаснет и увядает».

3. 3.1915 г. О качественном и количественном познании или о широте и глубине его.

Когда личность, наше «я», появляется как слагаемое, состоящее из многих величин, когда у человека появляются осознанные убеждения, видное место здесь занимают книги, но не они создают убеждения. Убеждения – нечто более важное, более значительное, я не говорю более трудное – чем знания. Они, и только они, делают нашу личность самобытной и цельной… Убеждения нужно выстрадать, нужно проверить их жизнеспособность, нужно обтереть их о чужие убеждения. Никогда не лезть к другим с открытием своих убеждений. Нужно не сразу высказывать свою точку зрения на тот или иной предмет. Ни с того, ни с сего отрезать, что я, мол, социалист или кантианец, – это глупо.

Нечего огорчаться тем, что ты в молодости не успел высказать тех или иных взглядов, когда вокруг… У нас в России слишком торопятся в молодости, так сказать, выкраситься в тот или иной цвет, и слишком скоро остывают молодые порывы. Перед моими глазами всегда пример деятелей Англии, которые с годами становились все более и более радикальных убеждений. В убеждении нужно ценить стойкость; немудрено говорить красные слова, но гораздо труднее, чтобы убеждения впитались в человека, как сок в растение. Если у растения высушить сок, оно погибнет, и человек должен скорее пойти на гибель, нежели отказаться от своих убеждений. Но, по-моему, в молодости нечего идти напролом, часто это носит чересчур бутафорский характер. Лучше посмотреть на себя и устроить свой быт демократичнее, а идти напролом всегда успеешь. Мне симпатичнее убеждения социал-демократов, чем неглубокий анархизм. Их много, этих