Отец не в духе на весь день, но это не мешает им обоим спустя час сидеть рядом в колхозном клубе на холодной деревянной скамье и слушать хриплый голос репродуктора.

– Всё оставляют, – вздыхает Глобин-старший.

– И я вот завтра оставлю…, – печально и ломко вторит ему Глобин-младший. Вздох у него такой искренний, что отец не выдерживает напора обуревающих его мыслей:

– От Петьки-подлеца уже месяц ни слуху, ни духу…

Эти слова слышат соседи и начинают традиционный утренник:

– И у меня Василий, на что аккуратный парень… (был, – просится сказать, но сосед спохватывается)… как в рот воды набрал.

– А Венька всё с мамочкой нежился, и тоже, поди ты. Да и отец-то его не чище…

– Не до того им, деда Архип, – смело вставляет Андрей, пунцово краснеет от своей смелости, но полумрак клуба скрывает, скрадывает его юношескую краску. Он знает, что они примутся его отчитывать, отец даже скажет недоброе: «Прокляну, коли в молчанку играть станешь, и друзей твоих прокляну, если недоброе отцу не сообщат».

Действительно, они напустились на него. Он хотел еще подлить масла в огонь: «Добро дождь, так вы языки чешите, а то бы косой махать. А они там и в дождь, и всяко-яко», но ему вдруг жалко стало и отца, и этих покорных настроению стариков, и брата жалко, который «ни слуху, ни духу», и он промолчал.

На улице совсем день, когда старики медленной толпой, и каждый на раскорячку по-стариковски, покидают клуб. Кто-то роняет заветное, давно и всем известное, каждодневное:

– Только зажили…

– Ты, Николай Силыч, вечерком забеги ко мне. И ты, Костя, – обращается Глобин к тщедушному старику, у которого посередке впалой груди тепло и неправдоподобно поблескивает Георгиевский крест. – И ты, Ваня. Обкручу и прокачу младшего, – бодрится Глобин.

И тут же оправдывается: «Одному-то нельзя мне, с тоски помру я, ребята»…

Ребята качают седыми головами, их лица в застойных морщинах выражают участие к осиротевшему другу: у других старухи, внуки, внучки, а Глобин один-одинешенек.

Впереди у Андрея целый день. Андрею надо б пойти к Светке, но он боится, как Светкина мать еще с крыльца закричит:

– А, зятек мой идет, – и в глубину дома, – Светка, иди женишка встречай…

Потому Андрей садится на низкий, с войлочным сидением табурет и начинает починять отцу сапоги.

Он ловко обрезает, закругляет резиновый каблук и четкими ударами загоняет в него легкие березовые гвоздики. А сам все думает. О завтрашнем дне он не думает – все понятно и ясно у него на завтра. Но вечер, его незнакомые волнующие подробности…

И зачем это ему только девятнадцать лет, а не двадцать пять. Зачем Светке семнадцать, а не двадцать?…

– Молодые мы, неопытные, – чужими словами думает он.

Но не его вина, что он не умеет думать другое, главное: «А зачем эта война? Откуда она?»

В подень дверь сильно ударила о стенку кладовой – в хату влетела Нина Власьевна, новый колхозный председатель. Засмеялась, глядя на Андрея: «К свадьбе, что ль, сапоги-то?»

И посерьезнела:

– Иван Дмитриевич, скотный двор течет, коровенки сбились в кучу в угол, а все одно и там течет. Жалко на них смотреть…

Глобин ждет, что еще председательша скажет, та действительно говорит еще:

– А ты знаешь, Ваня, вчера под ночь тучи от Ерофеева холма к востоку отогнало. И оттуда солнышко, такое чистое, а тут как вдарит над головой ливень. Я так и обмерла. Слепой, дождь-то… К чему бы это, а?… Да ты не молчи, Дмитрич, – кричит Нина Власьевна.

Ах ты Нина Власьевна, новый колхозный председатель!…

Глобин бурчит, процеживая слова сквозь густую щетку усов: «Верно, баба, дожди-то – слепые, но люди почто слепнут тоже…» И нервно прыгает у него правая бровь, подрагивают серые волосы на небритых щеках.

Снова хлопает дверь. Андрей вспоминает, как месяц назад отец предлагал починить крышу скотника, но Власьевна проявила упорную волю и приказала чинить потолки да крыши стареющих домов.

Тоже надо… А верно батя сказал, – думает Андрей, – люди слепнут.

У Андрея впервые сжимается сердце: «Что же с селом-то будет, без мужиков?» Но эту мысль отбрасывает другая, тоже тревожная: «Где же Светка, уже время сбираться?» Он бросил в угол сапоги, вышел на улицу. Падает частый, неприятный дождик. От такой погодки не станешь веселым, – думает Андрей.

«Какой я непостоянный, – вспоминает он себя за день: то – веселый, то места не найду, дурной какой- то»…

К вечеру он сидит принаряженный, ловит Светланкины взгляды, но невеста ни жива, ни мертва, коса слетела с заколки – она и того не видит.

Старики выпили, ожили, хвастаются сыновьями. Сочиняют письма, которые якобы получают от них.

«Ишь, как нехорошо водка действует на людей», – смотрит на стариков Андрей, но видит отца. Тот сидит спокойный, и каждая морщинка играет на его лице.

– Вот остановят его они, – кивает он в сторону Андрея (у Андрея щемит сердце от радости, так понравились слова отца), – а потом погонят. А там, глядишь, и загуляем. А скотник я тебе, Власьевна, починю, – неожиданно кончает он, и в глазах Власьевны вспыхивают огоньки:

– Во-во, Дмитрич, а ты они, коровенки-то сбились в кучу, и дождик бежит у них по спинам, бежит- бежит, и жалостливо они глядят, жа-а-лостливо…

Власьевна, ухватившись за спинку кровати, уронила голову на руки и запричитала.

Нет ничего горше слышать, как рыдают женщины, видеть, как заламывают они в горе руки, как сотрясаются их красивые теплые плечи от судорожных всхлипываний, и у Андрея защекотало в горле.

Дед Костя недужно крикнул: «Горько!» Власьевна подняла голову, улыбнулась: «Ой, дура я. А и верно, дорогие мои, горько, горше некуда».

Светка крепко поцеловала Андрея в губы, Андрей почувствовал соль на губах…

Гость разошлись быстро. Только дед Костя еще пошумел. Наклонившись к Андрею, дед Костя принялся нашептывать и прокуренным пальцем стучал по коленке Андрея.

– Да уймись ты, старый, – вставила слово Светкина мать, – только ты сейчас ему и нужен со своей болтовней.

Взяв старичка за шиворот, она легко подняла его и подтолкнула к двери, сказала:

– Светочка, доню моя, забегай проведывать мамку да братца, – и вышла следом за дедом Костей.

Оставались часы до того момента, как уйдет Андрей по грязной проселочной дороге в неведомое. Он придет в дом, от которого пахнет нежилым и казенным. Там нет русской печи и нет кровати с душистым сенным матрацем. Там под окном чахлый тополь. А здесь Умара грохочет на перекатах, и стекла в окнах вызванивают рокот сильной воды…

А там в два навеса нары, и строгий капитан взглядом выворачивает наизнанку душу: как ты – не трус?…

– Ты почему не комсомолец? – вспоминает Андрей вопрос капитана.

– А что, на фронт не пустишь? – на ты же спросил Андрей.

– Пущу. А все-таки?

– А собрания не любил, потому и не комсомолец…

– Вот тебе, на тебе, – протянул капитан.

«Да, вот тебе, на тебе», – вспоминая, передразнивает Андрей капитана…

Когда Светка уснула коротким крепким сном, Андрею хотелось встать и пойти к отцу, но они не очень привыкли искать участия друг у друга. И Андрей мямлит белиберду. Отец хмурится, угадывает отцовским чувством мысли сына и молчит. Как всегда молчит.

Потом кряхтя и стоная от хмельной боли в голове, отец выходит на улицу – послушать утро. Близко