необдуманно и безрассудно сначала, но зато впоследствии вы были вполне благоразумны и добры! Еще раз благодарю вас.

— Передайте вашему отцу, барышня, что я не имею против него никакой злобы и вражды, и что дня через два зайду к нему и принесу свой долг!

Окно закрылось, и Филипп, еще более возбужденный, чем раньше, но переполненный совершенно иными чувствами, чем те, с какими он явился сюда, направился теперь к своему дому.

Прекрасная дочь мингера Путса произвела на Филиппа Вандердеккена сильное впечатление, и теперь новое чувство присоединилось ко всем другим чувствам, волновавшим его душу. Придя домой, он поднялся наверх и кинулся на постель, с которой его поднял приход Путса. Сначала в его воображении носился прелестный образ девушки, но воспоминание о ней вскоре изгнала мысль о том, что в смежной комнате лежит тело его матери, а тайна его отца остается нераскрытой там, внизу, в запертой комнате.

Похороны должны были состояться на другой день утром, и Филипп, который со времени своего знакомства с прекрасной дочерью безобразного доктора даже в собственных своих глазах охладел до известной степени к страшной тайне своей покойной матери, решил не открывать таинственной комнаты раньше похорон. На этом он заснул. Измученный и душевно, и физически, он проспал до следующего утра, когда священник разбудил его для присутствия при погребении матери.

Час спустя все было кончено; провожавшие разошлись по домам, а Филипп, вернувшись в свое опустелое жилище, запер за собою дверь на тяжелый засов и почувствовал известное облегчение при сознании, что он теперь один, и никто не может ему помешать.

Войдя в комнату, где всего только час тому назад лежало тело его матери, Филипп снял со стены японский шкафчик и возобновил свою прерванную накануне работу; вскоре задняя стенка шкафчика была отбита, и потайной ящичек обнаружен. Выдвинув его, Филипп нашел в нем, как и предполагал, большой ключ, покрытый легким налетом ржавчины. Под ключом лежала сложенная записка, немного выцветшая от времени. Записка была писана рукою его матери, и содержание ее было следующее:

«Прошло уже две ночи с тех пор, как ужасный случай, происшедший внизу, побудил меня закрыть и запереть на ключ ту комнату, где это произошло, и до сих пор мне кажется, что мозг мой разлетается на части от неописуемого чувства ужаса и страха. В случае, если бы я при жизни своей не успела никому открыть того, что там произошло, все равно ключ этот понадобится, так как после моей смерти комнату эту должны будут открыть. Выбежав из нее, я убежала наверх и весь остаток этой ночи провела подле моего ребенка. На следующее утро я собралась с силами и спустилась вниз, заперла комнату, вынула ключ и принесла его наверх в свою спальню. Комната эта должна теперь оставаться запертой до тех пор, пока смерть не сомкнет мои глаза. Никакие лишения, никакая нужда не заставятi меня отпереть ее, хотя в железном ларце под буфетом, стоящим дальше от окна, достаточная сумма денег для удовлетворения всех моих потребностей. Пусть эти деньги останутся там для моего ребенка, который, если я не успею сообщить ему роковой тайны, пусть утешится тем, что тайна эта так ужасна, что ему лучше ничего не знать о ней и о причинах, заставивших меня поступить так, как я это сделала. Ключи от шкафа и буфета, а также от железного ларца, если не ошибаюсь, остались на столе или в моей рабочей корзинке. Кроме того, на столе должно быть письмо: по крайней мере, я так думаю. Оно запечатано и не вскрыто. Пусть никто не вскрывает его, кроме моего сына, и он пусть не вскрывает его, если раньше не узнает тайны. Пусть это письмо сожжет наш уважаемый патер, так как на письме лежит проклятие. И даже в том случае, если моему сыну будет все известно, пусть он прежде хорошенько подумает и взвесит свое решение и потом только сорвет печать: лучше для него не знать ничего больше!»

— Не знать ничего больше! — повторил Филипп, не ' отрывая глаз от записки. — Но, дорогая матушка, я хочу и должен знать больше! Прости мне, дорогая, если я, вопреки твоему желанию, не стану терять времени на размышления: это было бы даром потраченное время, раз я уже бесповоротно решил узнать все, что касается этой тайны.

Набожно приложившись губами к подписи матери, Филипп, не торопясь, сложил записку, положил ее в карман и, взяв ключ, пошел вниз.

Было около полудня, когда Филипп подошел к запертой двери роковой комнаты. Солнце ярко светило; небо было ясно, и все кругом в природе улыбалось. Сказать, что, отпирая дверь, Филипп не испытывал жуткого чувства, было бы неверно: ему было жутко, и сердце его дрогнуло, когда, повернув с некоторым усилием ключ в замке, он толкнул дверь и распахнул ее. Но у него был достаточный запас мужества и самообладания, чтобы справиться с этим жутким чувством. Тем не менее он не сразу вошел в комнату; он остановился на пороге: ему казалось, что он вторгается в убежище какого-то бестелесного духа, который вот-вот предстанет перед ним. Обождав минуту, он переступил за порог и стал оглядывать комнату.

Он не мог хорошо различить предметы, так как ставни были закрыты, и только через щели в них врывались в комнату три ярких луча солнечного света, показавшихся ему в первый момент чем-то сверхъестественным. Чтобы лучше разглядывать предметы, Филипп принес из кухни свечу и с глубоким вздохом облегчения вернулся в таинственную комнату.

Все было тихо. Стол, на котором должно было лежать письмо, стоял за дверью и потому в данный момент был скрыт от глаз Филиппа. Твердыми шагами прошел юноша через комнату к окну с намерением раскрыть ставни, но при воспоминании, каким сверхъестественным образом эти ставни распахнулись и затем снова закрылись в последний раз, руки его слегка задрожали.

Когда ставни были раскрыты, целое море света ворвалось в комнату и на мгновение ослепило юношу, и, страшно сказать, этот ворвавшийся сюда веселый дневной свет смутил Филиппа больше, чем царивший здесь раньше полумрак. Со свечой в руке он поспешил выйти на кухню и здесь, опустив голову на руки, просидел некоторое время в глубокой задумчивости, прежде чем собрался с духом снова вернуться в ту комнату.

На этот раз он вошел уже совершенно смело и ясно отдавал себе отчет в том, что он видел.

В комнате было всего только одно окно; против входной двери находился камин, а по обе стороны его стояло по высокому буфету темного дуба. Пол комнаты был чист, несмотря на то, что пауки протянули по нему во всех направлениях свои паутины. С середины потолка спускался зеркальный шар, обычное в то время украшение гостиных; но и он был окутан густою сетью паутин, так что напоминал громадный кокон. Над камином висело две или три картины в рамах со стеклами, затянутыми сплошным слоем пыли, сквозь который трудно было различить что-нибудь. На камине стояло художественной работы изображение Пресвятой Девы Марии из чистого серебра в небольшом киоте из того же металла; но все это потемнело и потускнело настолько, что скорее походило на темную бронзу или чугун. По обе стороны этой святыни красовались индийские фигурки и вазочки с цветами. Стеклянные дверцы буфетов также были запылены настолько, что едва можно было различить, что скрывалось за ними; только там и сям можно было заметить блеск серебра, которое за стеклом не успело еще совершенно почернеть.

На стене против окна висели тоже картины в рамах с запыленными стеклами, а также две птичьих клетки. Филипп приблизился к ним и заглянул: конечно, бедные пленницы давно покончили свое существование, но на дне клеток лежали маленькие грудки светло-желтых перышек, по которым можно было безошибочно сказать, что маленькие птички, жившие здесь, были вывезены с Канарских островов. Филипп, по-видимому, решил раньше все осмотреть, а потом уже разыскать то, что его всего более интересовало в этой комнате, и чего он всего более опасался и вместе с тем желал найти.

В комнате было несколько стульев и кресел, и на одном из них лежало что-то из белья. Филипп взял в руки и убедился, что то была детская рубашечка, вероятно, принадлежавшая ему, когда он был ребенком. Наконец, пришла очередь и той стене, в которой была пробита дверь, и которая находилась против камина. По этой стене, за стоявшей теперь открытой дверью, находился стол, кушетка, рабочая корзинка его матери и, вероятно, роковое письмо. Когда он повернул за дверь, пульс его сильнее забился, но он сделал над собою усилие и овладел собой. Прежде всего он обратил свое внимание на стену, где было развешано разное оружие, затем взгляд его скользнул по столу и стоящей позади его кушетке, на которой, как утверждала его мать, она сидела в тот вечер, когда его отец посетил ее. Рабочая корзинка со всеми принадлежностями рукоделия стояла на столе, там, где она ее оставила. Ключи, о которых она упоминала, тоже были тут, но сколько ни смотрел Филипп, письма он нигде не видел. Он подошел ближе, но ни на столе, ни на кушетке, ни даже на полу письма не было. Он приподнял рабочую корзинку, желая убедиться,