Дождь льет вовсю. Я плюхаю по дороге, покрывая свежим слоем грязи недавно выстиранную одежду. Волосы налипли на лицо, как водоросли. Останавливаюсь перед большим алюминиевым строением с фанерным крестом на крыше, падаю на колени в лужу и умываю лицо. Полощу рот помоями из канавы, пока не отшибаю себе чувство вкуса. Смотрю на нависший надо мной фанерный крест и гадаю, найдется ли хоть когда-нибудь у Бога — кем бы и чем бы он ни был — причина меня любить.

Перри, ты с ним уже познакомился? Как он — жив, здоров? Скажи, что он не просто разинутая пасть небес. Скажи, что из этого пустого лазоревого черепа на нас что-то взирает.

Мудрый Перри предпочитает промолчать. Я соглашаюсь с тишиной, поднимаюсь и бегу прочь.

Наконец, в обход фонарей, я добираюсь до дома Джули. Скрючиваюсь у стены под символическим укрытием балкона и жду, а дождь барабанит по железной крыше. Проходят, кажется, часы, и вот издалека доносятся голоса Джули и Норы. Но на этот раз они не вызывают во мне радости. Мелодия их голосов минорная, заунывная.

Они бегут к двери. Нора накрыла голову джинсовой курткой, Джули натянула капюшон своей красной толстовки. Нора, не останавливаясь, забегает в дом. Джули замирает. Не знаю, заметила ли она меня или учуяла мой гнилостный запах, но что-то подсказывает ей заглянуть за дом. Там я. Я жмусь к стене, как побитый щенок. Она медленно подходит ко мне, замерзшая, руки в карманах. Опускается на корточки и смотрит на меня в окошко своего утянутого капюшона:

— У тебя все в порядке? Вру одним кивком.

Джули садится рядом на крошечный пятачок сухой земли, привалившись спиной к дому. Стаскивает капюшон и шапку, убирает назад волосы, налипшие на лицо, и надевает все обратно.

— Ты меня напугал. Исчез — и даже не предупредил.

Смотрю на нее жалобно, ничего не говорю.

— Не хочешь рассказать, что произошло?

Качаю головой.

— Это ты… вырубил Тима и его дружка?

Киваю.

На ее лице появляется смущенная улыбка, как будто я явился к ней с огромным идиотским букетом роз или посвятил корявый сонет.

— Очень… мило с твоей стороны, — говорит наконец она, подавляя смех. Еще минуту мы сидим в тишине. Потом она легонько касается моего колена. — А неплохо мы сегодня повеселились, да? Пусть кое- что и не совсем гладко прошло.

Киваю — улыбнуться мне не удается.

— Я до сих пор под градусом. А ты?

Качаю головой.

— Жаль. Это прикольно. — Ее улыбка сияет все ярче, глаза смотрят вдаль. — Знаешь, когда я в первый раз выпила, мне было всего восемь. Папа считал себя большим знатоком, так что когда он возвращался с очередной войны, мама устраивала дегустации вин. Они собирали друзей, доставали какую- нибудь редкую бутылочку — ну и напивались, конечно. А я сидела с ними, посередине дивана, потягивала разрешенные мне полбокала и смотрела, как взрослые становятся все глупее. Рози так уносило! Он с одного бокала в Санта-Клауса какого-то превращался. Однажды они с папой решили помериться силами на кофейном столике и в итоге разбили лампу. Здорово было.

Она принимается рисовать закорючки в грязи. Грустно улыбается своим мыслям.

— Знаешь, Р, не всегда все было так плохо. И папа бывал на высоте, и даже когда окончательно настал конец света, временами мы еще веселились. Ходили в семейные вылазки, собирали самые невероятные вина, какие только можно вообразить.

Тысячедолларовые бутылки 'Дом Романе Конти' девяносто седьмого года на полу в заброшенном подвале. — Джули усмехается. — Когда-то папа пищал бы от восторга. Но когда мы сюда переехали, он свой энтузиазм уже… подрастерял, что ли. Но чего только мы не пили!

Я наблюдаю, как она говорит. Ее челюсть шевелится, одно за другим слова льются с губ. Я не заслуживаю их — этих теплых, живых воспоминаний. Я нарисовал бы их на голой стене моей души, но, что бы я ни тронул кистью, краска осыпается вместе со штукатуркой.

— А потом мама сбежала, — продолжает Джули, разглядывая в грязи результат своих трудов. Она нарисовала дом. Простенький домик с дымом из трубы и солнцем, озаряющим крышу. — Папа думает, мама была пьяна, отсюда и сухой закон. Но я ее видела. Она была трезвой. Трезвее не бывает.

Джули все еще улыбается своим воспоминаниям, как будто они для нее приятные безделки, но улыбка стала холодной и безжизненной.

— Она зашла той ночью ко мне в комнату. Стояла на пороге и смотрела. Я притворилась спящей. Хотела вскочить и заорать: 'Бу!' Но она вышла.

Джули тянется к рисунку, чтобы затереть его, но я останавливаю ее руку. Смотрю на нее и качаю головой. С минуту она молча меня разглядывает. Потом вдруг вскакивает и оказывается напротив.

— Слушай, Р, — говорит она. — Если я тебя поцелую, я умру?

У нее твердый взгляд. Она почти трезва.

— Ты же говорил, что нет, правильно? Что я не заражусь? Потому что сейчас мне очень хочется тебя поцеловать. — Она переминается с ноги на ногу. — А даже если ты меня чем-то и заразишь, это не обязательно будет что-то плохое. Ты ведь теперь совсем другой, да? Ты не зомби. Ты… ты что-то новое.

Ее лицо очень близко к моему. Ее улыбка тает.

— Ну что, Р?

Я смотрю ей в глаза и тону в их ледяных волнах, как потерпевший крушение моряк, из последних сил цепляющийся за плот. Только у меня нет плота.

— Джули, — говорю я. — Надо… кое-что… тебе показать.

Она с любопытством склоняет голову набок:

— Что?

Встаю. Беру ее за руку и веду за собой. За исключением первобытной дроби дождя, кругом очень тихо. Дождь напитывает водой грязь и пленкой растекается по асфальту, тени расплываются на ней глянцевыми черными чернилами. Я держусь узких улочек и неосвещенных дорог. Джули шагает чуть приотстав, с удивлением глядя на меня.

— Куда мы идем? — спрашивает она.

Замираю на перекрестке, листая атлас краденых воспоминаний, пытаюсь узнать местность, в которой никогда раньше не был.

— Почти… пришли.