— А ей нужен психиатр?

— Позже будут все врачи, какие угодно, — отрезал он. — Но пока идет следствие, никаких психиатров. Неизвестно, что из нее вытянет психиатр и как посмотрит на это следователь. И вообще, это самоубийство еще доставит нам хлопот, вот увидишь. За нее обязательно возьмутся!

Анжелика хотела что-то сказать, но в конце концов только протянула руку и пощупала запястье Лены, надеясь проверить пульс. Та открыла глаза.

В них был страх, ничего, кроме страха. Бессмысленный, измученный, загнанный взгляд. Анжелика еще раз погладила ее запястье и, низко наклонившись к ее уху, прошептала:

— Не стоит, честное слово, не стоит. Если все из-за Игоря, то…

— Я боюсь, — сказала Лена, и голое у нее был тоже неузнаваемый — какой-то детский, молящий.

— Чего ты боишься?

— Я не хочу здесь оставаться…

— Но из-за этого не стоит выбрасываться в окно, — возразила Анжелика.

— Боюсь.

— Лена… — Анжелика подняла голову и увидела, что Саша тоже напряженно вглядывается в глаза своей жены. Они обменялись взглядами и отошли к дверям. Саша прошептал:

— Окончательно сошла с ума.

— Как ты с ней, один…

— Я же нигде не работаю, слава богу. Буду сидеть рядом, ничего… Потом, может, устрою на лечение…

— Но как это случилось? Почему? Она всегда была нормальней нас обоих, вместе взятых.

— Непонятно? — Он покрутил пальцем у виска и вытащил Анжелику в коридор. — Она, кажется, в самом деле его любила. Вот не думал, что она может кого-то любить.

— Но тебя она любила, когда вышла замуж?

— Кто тебе сказал?

— Нет?

— Нет. Представь себе, она меня заранее предупредила, что не любит страстной любовью, но зато симпатизирует или что-то в этом роде. И я, дурень, списал все на ее сдержанность и не стал обращать на это внимание. Не думал я, что она вообще способна на какие-то пылкие чувства. Да мне они были и не нужны. Я, дурак, один старался за двоих. В конце концов, мы даже хорошо жили.

— А что ты теперь будешь с ней делать?

— Что буду делать… Сперва вылечу, потом разведусь. Или сперва разведусь, а лечить ее будет кто-то другой.

— Советую второй вариант… — Анжелика заглянула в комнату. — Ничего, сидит тихо. Но на нормального человека, конечно, уже не похожа.

— Иди, мне легче будет одному. — Он почти подталкивал ее к выходу. Из комнаты раздался шорох, они вместе заглянули туда и увидели, что Лена неуверенно пытается встать. Саша вошел туда и обернулся к Анжелике:

— Дверь за собой захлопни, я не могу оставлять ее одну.

Анжелика открыла сумочку и испуганно посмотрела на свое отражение в зеркале, висевшем на стене в прихожей. Достала расческу, провела ею несколько раз по длинным черным локонам, заглянула в пудреницу, тщательно припудрила синяки.

При тусклом освещении она выглядела не так уж скверно, но в какой-то миг черты в зеркале расплылись, исказились, стали нечеткими, чужими… Девушка вытерла глаза, одернула кофточку и захлопнула за собой дверь.

Когда начало темнеть, белая юбка женщины стала особенно бросаться в глаза. Сумочка моталась у бедра, туфли сверкали над серым сухим асфальтом, белые волосы слегка развевались на ветру. Но шелковый свитер цвета крови потерял цвет, и красные губы женщины в сумерках стали темнее, а глаза превратились в глубокие провалы. На нее оглядывались, но ни один уличный приставала не решился ей ничего сказать — уж очень самоуверенный у нее был вид, уж очень быстро она шла, будто имела впереди какую-то цель и преследовала только ее.

И цель была. Странная цель, неясная, блуждающая — точно рассмотреть ее было так же трудно, как определить в этих сумерках цвет ее собственных глаз — но Маша все же видела ее, шла за ней, должна была ее достигнуть. У цели не было имени, ее звали Никак. У цели был пол — это была женщина лет двадцати пяти на вид. У цели была внешность — она была стройная, среднего роста, с волосами до плеч (как у самой Маши, только черными). Лицо у цели было довольно приятное, да, приятное, если не считать выражения глаз — эти светлые глаза всегда были настороже. Походка — неуверенная, нога за ногу, как будто обладательница этих ног всегда о чем-то задумывалась и не слишком смотрела на дорогу. В сущности, ничего загадочного тут не было. У этой женщины был муж (еще недавно был!), и этот муж любил ее (почти наверняка, стоило только увидеть их вдвоем!), и дарил ей драгоценности (два кольца и бриллиантовые сережки). Обо всем этом Маша вспоминала, сжав зубы, и шла еще быстрее (уж она-то не запиналась об собственные ноги, как та, другая!). Ничего загадочного, но… «Или я просто чего-то не поняла, — сказала себе Маша, — или Игорь сумасшедший. Да, сумасшедший». И тут же сама себе отвечала: «Был сумасшедший, дуреха, уже был… Он умер, запомни, и не смей думать о нем, как о живом! И оставь в покое и его, и его жену, оставь их всех в покое!»

Она резко остановилась. Сумка, летевшая вслед за ней на длинном ремешке, догнала ее и хлопнула по бедру. Перед нею был большой многоэтажный серый дом, сталинской постройки, с уродливыми башенками на крыше, с лепниной по карнизу… Мрачная каменная громада закрывала все небо, когда она запрокинула голову, глядя на знакомые окна в седьмом этаже. Одно из нужных окон было освещено.

Она не знала, что это за комната, зато была уверена — она не опоздала, не ошиблась, пришла вовремя. Нужно только подождать. Эта женщина выйдет.

Она вышла через час. Маша провела это время, сидя на сломанной лавочке в тени двух больших деревьев, породу которых она не могла определить в темноте. А ведь она знала толк в деревьях — в детстве отец возил ее на охоту, на Тобол. Река, запах реки, лес, запах леса. Большие деревья вокруг, и у каждого дерева есть имя, и отец рядом — большой и надежный, и мать у костра, обирающая ладонью комаров со своей полной загорелой шеи. Ее тихие жалобы, смех отца, его голос: «Пошли, Машук, посмотрим нашу лодку». И они смотрели лодку, резиновую лодку, уже надутую, которая так чудесно пахла — резиной, резиновым клеем, резиновыми сапогами отца, рекой, рыбой, которая еще была в реке, но на рассвете будет в лодке. Зачем теперь об этом думать?

Женщина вышла и быстро направилась прямо к лавочке. Прошла мимо, слегка задев взглядом сидящую в тени Машу. На этой женщине были туфли без каблука, на мягкой подошве, и ее шагов не было слышно. Зато каблуки Маши так застучали, когда она встала и пошла следом, что она содрогнулась — надо было обуться иначе, надо было, но что теперь толку сожалеть об этом? Цель была близка, и руки у нее холодели — от волнения, от страха, от радости. «Да, от радости! — сказала она себе. — И я рада, что скоро все кончится, потому что, если я не выясню, что происходит, я сама сойду с ума, как Игорь, будь он проклят, да проклят!»

Женщина, за которой она шла, прибавила шагу.

Свернув на набережную, она прошла еще метров двадцать и остановилась возле белой машины — марку Маша определить не смогла, она не разбиралась в машинах, а эту вообще видела в первый раз. «Неужели сядет и уедет? — спросила себя Маша, замедляя шаг, чтобы не столкнуться с женщиной. — Такого еще не было. Три раза я ходила за ней и никогда она не садилась в машину. Чья это машина? Она не садится, она не отпирает ее, она стоит рядом и роется в сумке… Может, еще повезет и она пойдет дальше пешком?»

Женщина вытащила из сумки сигареты, открыла пачку, заглянула в нее, словно сомневаясь, курить или нет, и передумала — сунула пачку в сумку. Слегка повернула голову в сторону Маши, и та была уверена — ее заметили. Женщина резко отвернулась и снова пошла дальше. К машине она даже не прикоснулась. Теперь Маше приходилось осторожничать — ее заметили, эта женщина явно знала, что за ней следят. Даже походка у нее изменилась — она шла уверенней, быстрее, ровнее ставила ноги в мягких туфлях, ее