В гостиной она застала сцену глубокого, но несколько театрального отчаяния. Константин Юрьевич сидел в кресле, картинно откинув голову на спинку, закрыв глаза и зачем-то придерживая ворот распахнутой рубашки. Александра мельком отметила, что волосы на его груди совершенно седые, тогда как шевелюра артиста, все еще густая, была насыщенного темно-русого цвета. «Красит голову», – запоздало поняла она, и эта деталь отчего-то неприятно ее покоробила.

Катя хлопотала рядом с любовником, с грациозной заботливостью поднося к его губам рюмку с золотистой жидкостью. Тот морщился, хотя видеть рюмку с закрытыми глазами вроде бы не мог. «Подсматривает сквозь ресницы. – Уличая актера в новой лжи, Александра все больше проникалась к нему недоверием. – Он постоянно играет на публику и вечно врет. Такая уж натура. Ох, если он что-то скрывает насчет своей женушки, Кате придется несладко. Следователь уже роет под нее, это очевидно!»

– Идите, с вами тоже хотят поговорить, – обратилась она к консьержке, в руках у которой тоже была рюмка, только уже пустая.

Любовь Егоровна встрепенулась и с тревогой повернулась к хозяйке квартиры:

– Катенька, что же мне говорить?! Я уже не знаю!

– Говорите правду. – Катя даже не взглянула в ее сторону, продолжая хлопотать возле мужчины.

Актер вдруг открыл глаза и со страдальческим видом простонал:

– Боже мой, боже мой! Я предчувствовал, что добром это не кончится! Варя, бедная, так страдала все эти годы, и вот…

Консьержка оторопело взглянула на него, вдруг всхлипнула и торопливо вышла. Катя поставила рюмку на журнальный столик и выпрямилась с уязвленным видом.

– Успокойся, прошу тебя. – Она пыталась говорить ласково, но в ее голосе невольно прорывались металлические нотки. – Я понимаю, как тебе тяжело, но и мне сейчас не легко, поверь.

– Ты понимаешь?! – ахнул тот, садясь прямее и начиная застегивать рубашку. – Что ты можешь понимать? Это пустые слова. Мы с Варей прожили целую жизнь, она родила мне двоих детей, была рядом, когда я не то что денег и славы – целых носков не имел! Да-да, сударыня, носков! Не извольте морщить свой прелестный носик! Вам повезло, не пришлось мыкаться по коммуналкам и общагам, годами питаться одними макаронами, самой шить одежду себе и детям, да что там шить – перешивать из старья, собранного по знакомым! Вам я встретился уже совершенно в ином качестве, и вы получили от меня все, что по праву должна была иметь она!

Увлекшись своей пафосной речью, актер автоматически перешел на «вы», начал делать картинные жесты, профессионально играть голосом. Он и не заметил, что Катино тонкое, фарфорово-бледное лицо вдруг некрасиво исказилось и покрылось красными пятнами. Женщина шумно задышала, сжимая и разжимая кулаки. Александра отошла в угол и, достав сигареты, чиркнула зажигалкой. Она старалась не привлекать к себе внимания, потому что вовсе не хотела стать третьим лицом в этой ссоре.

– Значит, мы вот как смотрим на дело? – угрожающе тихо начала Катя. В отличие от любовника, она перешла не на оскорбительное «вы», а на местоимение первого лица. – Значит, я свела в могилу святую женщину, которая штопала тебе носки и ела с тобой макароны, и за весь свой титанический подвиг ничего от тебя не получила?! Вот как мы все перевернули! Это лицемерие и подлость, да, подлость! Нападать на меня в тот момент, когда мне грозит обвинение в убийстве! Отступиться, когда мне так трудно! Слышал бы ты, что говорил следователь!

– Не смей в таком тоне упоминать о Варе. – Актер будто не услышал ничего, кроме пренебрежительных слов о своей покойной жене. – Она была мне верным другом, несмотря на горе, которое я ей причинил! Она ничего не требовала, страдала молча, и только иногда, в минуты самого горького отчаяния, я видел ее слезы… Никогда себе этого не прощу! Десять лет мучить женщину, которая отдала мне всю жизнь, все свои силы, свою любовь…

Катя всплеснула руками. Она задыхалась от негодования и в то же время казалась ошеломленной. Александра видела, что подруга никак не ожидала такой реакции любовника на случившееся. А Константин Юрьевич продолжал упиваться своим несчастьем. По его лицу текли слезы, они копились в глубоких складках возле крыльев носа и капали с подбородка. Он по-детски засопел и, взяв со столика рюмку, залпом ее опустошил.

– Почему она пошла к тебе, почему? – неожиданно громко воскликнул он, обращаясь, судя по всему, к лепнине на потолке.

– Мне самой хотелось бы знать, – сквозь зубы проговорила Катя. – Откуда у нее ключ? Как она сюда попала? Не в окно же влезла, в самом деле?

– Не смей…

– А, да ладно тебе! – Отмахнувшись, женщина заходила по комнате, пиная завернувшийся угол ковра, истоптанного представителями закона, уже успевшими снять в гостиной отпечатки пальцев. – Твоя несравненная Варвара устраивала по три сцены в день – на завтрак, обед и ужин, тряслась над своей музейной мебелью, фарфором, паркетом, так что ты в собственной квартире уже не мог и чашку чая выпить, пиджак в шкаф повесить, чтобы на тебя не наорали. Скажешь, не так было? Ах, да молчи, молчи уж лучше! – крикнула она, увидев, что любовник собирается разразиться новой тирадой. – Я не спорю, ей туго пришлось, когда ты был еще молодым и не таким известным, когда и с деньгами-то купить ничего было нельзя, а уж без денег, известно, всегда плохо. Детей она тебе родила и вырастила – честь и слава! Да разве я покушаюсь на это? Разве преуменьшаю ее заслуги? Разве я вообще когда-нибудь пыталась отравить ей жизнь? Звонила, рассказывала о нашей связи, оскорбляла, требовала, чтобы она подала на развод? Ты не знаешь, как действуют другие любовницы. Меня для нее как будто не было, я пыталась никому не мешать жить. А если она предпочитала страдать, да во весь голос, публично, жалуясь на тебя всем знакомым, то это ее личный выбор. И если она мучила тебя бесконечными сценами, то только потому, что это доставляло ей удовольствие. Да-да, удовольствие!

– Не могу этого слышать! – Актер будто впервые заметил Александру и обращался теперь исключительно к ней. – Прошу вас, внушите своей подруге, что нужно хотя бы уважать память мертвых! Ведь это недопустимо, немыслимо то, что она сейчас говорит!

– Катя, в самом деле хватит. – Раздавив сигарету в пепельнице, Александра подошла к подруге и коснулась ее локтя. Та раздраженно дернула рукой. – Потом вы пожалеете о своих словах. Сейчас не тот момент, чтобы упрекать друг друга. Давайте обсудим кое-что более существенное.

– Ах, да ты все о своем! – зло бросила Катя. – Костя, скажи ей, куда ты отправил это здоровенное бельгийское панно? Она переживает.

– А почему, собственно? – Актер вдруг перестал плакать, и даже слезы, от которых его лицо было мокро секунду назад, казалось, разом подсохли. – Вы к нему больше отношения не имеете. Неужели я неясно выразился в своем послании?

– Оставляю это послание на вашей совести, – охрипнув от волнения, ответила художница. – Человека, который нашел для вас по сравнительно скромной цене исключительную вещь, благодарят в других выражениях… Ну да ладно. Я интересуюсь условиями, в которых теперь оказалось панно. Интересуюсь как художник, реставратор. Как человек, причастный к искусству, наконец. Вам это хоть немного должно быть понятно! Если врач больше не лечит сложного пациента, передал его другому доктору, он все же продолжает вспоминать о нем, думать о его здоровье. Если он настоящий врач, конечно.

– Все это очень трогательно, но бесполезно. – Константин Юрьевич выбрался из кресла и, подойдя к зеркалу, принялся приводить в порядок свой туалет. Вообще, он одевался всегда так тщательно, словно ему предстояла важная встреча. Без галстука, в расстегнутой рубашке Александра видела его впервые.

– Почему ты не хочешь ей сказать? – раздраженно бросила Катя, следя за движениями любовника с такой острой ненавистью, какую женщина может испытывать лишь к очень близкому человеку. – Брось прихорашиваться, ради кого?! Ответь ей по-человечески, хотя бы из вежливости! Не ломайся!

– Я вижу, ты сегодня упорно нацелилась меня оскорблять, несмотря на то что у меня такое кошмарное