Наперерез орде от красного шатра метнулись несколько всадников, и среди них в белой абе[85], разукрашенной драгоценными камнями и расшитой канителью, в белом тюрбане сам Кара-Мустафа.

— Остановитесь! — кричал он, нещадно нахлёстывая коня. — Куда же вы? О аллах!

Но орда промчалась мимо него, не замедляя бега.

За ордой подались спахии, открывая позиции перед гусарами Собеского.

Следом за янычарами второй линии и татарами сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее начал отступать весь правый фланг турецкого войска.

Напрасно Кара-Мустафа метался среди бегущей толпы, напрасно просил остановиться, угрожал, умолял… Ничто не помогало! Охваченное ужасом войско откатывалось с позиций со скоростью неудержимой лавины.

Конница топтала пехотинцев — только бы вырваться из лагеря на широкий простор.

Пехотинцы бросали пушки, ружья, шатры, одежду, награбленное в походе добро, оставляли раненых и больных — спасались кто как мог.

Возчики, фуражиры, пастухи, маркитанты и цирюльники тоже, побросав все — палатки, возы, лошадей, волов и верблюдов, — мчались на восток, подальше от Вены.

Поняв, что битва проиграна и что его самого вот-вот могут схватить воины противника, Кара-Мустафа со свитой и личной охраной кинулся наутёк с поля боя. Нахлестывая коня плетью, галопом проскакал он мимо своего шатра, мимо гордого бунчука, высившегося над ним, проклиная в мыслях и хана, и пашей, и трусливых воинов — недостойных защитников знамени аллаха. Обуреваемый злостью и страхом, великий визирь, как самый последний трус, позорным бегством спасал свою жизнь.

В турецкий лагерь вступали союзные войска. Король Ян Собеский с гусарами захватил красный шатёр, а в нем — знамя пророка. На второй же день он отослал его с Таленти в подарок папе римскому. В казне великого визиря было найдено пять миллионов гульденов. Два миллиона король оставил себе, три — передал австрийцам.

Турки бросили в своём лагере пятнадцать тысяч шатров, сто шестьдесят пушек, огромное количество ядер и другого военного снаряжения, сотни мешков кофе. Груды тел пленных, зарезанных при отступлении, убитых турецких воинов загромождали всю местность вокруг Вены, и от этого воздух был наполнен нестерпимым трупным смрадом.

Собеский приказал отвести войска в поле, подальше от города, и расположился там лагерем.

Через два дня, спустившись по Дунаю из Линца, под гром пушечной пальбы в Вену въехал император Леопольд. С ним прибыли и члены верховного совета.

Держался император надменно, будто сам только что одержал победу над врагом. Ходил по Вене гоголем, важно выставив вперёд свой круглый живот.

Вечером, на заседании верховного совета, Леопольд оказал высочайшие почести военному губернатору столицы генералу Штарембергу, подарил ему усадьбу и значительную сумму денег.

Штаремберг был рад, но чувствовал себя неловко, так как никто из полководцев, даже Карл Лотарингский, награжден не был.

Немного погодя старый генерал осмелился просить только за одного Кульчицкого, рассказав о его смелых подвигах и необычайной находчивости.

Леопольд подумал и изрёк:

— Думаю, этот поляк будет весьма доволен моей милостью: я дарю ему дом в старом городе, вблизи собора святого Стефана, а также весь запас кофе, захваченный в турецком лагере. Там его, как говорят, сотни мешков… Почти все пивоварни в Австрии разрушены противником, пива мало — так пускай твой Кульчицкий в подаренном ему доме откроет кофейню и приучает моих подданных к этому вкусному и полезному напитку!

Штаремберг поморщился, хотел было возразить, что многие австрийцы в жизни своей, пожалуй, не выпили и чашечки кофе, за исключением разве что самого императора с его семьёй, и потому Кульчицкий вряд ли будет иметь от этого подарка хоть какую-нибудь выгоду. Однако, боясь разгневать императора, промолчал…

Карл Лотарингский как почётный гость верховного совета держался с достоинством, шутил, улыбался, но Штаремберг видел, насколько глубоко он уязвлён тем, что его обошли наградами и почестями. Только великосветское воспитание да прирождённое чувство юмора помогли герцогу скрыть обиду.

Все сознавали эту несправедливость, но никто не осмелился указать на неё императору. Никто не хотел во время всеобщего триумфа по поводу непредвиденной и, что греха таить, мало ожидаемой победы над громаднейшим войском Кара-Мустафы попасть в немилость…

Наконец возник вопрос, как отметить Яна Собеского.

— Я послал к нему адъютанта с сообщением, что хочу встретиться с ним завтра и поблагодарить его за ратные труды, — сказал Леопольд. — Но как принимать победителя?

— С открытыми объятиями! — воскликнул прямодушный Карл Лотарингский. — Как же иначе? Он спас Вену и всю Австрию!

Леопольд нахмурился.

— Удостоить его императорских почестей? Я император по роду, наследственный, а он — король выборный. Разница, как видите, большая!

— Но он не жалел собственной жизни и жизни своего сына, спасая империю вашего величества! — не сдавался Карл Лотарингский. — С саблей в руке он шёл впереди войска, показывая пример бесстрашия и самоотверженности!

Леопольда передёрнуло. Кажется, этот французик намекает на то, что сам австрийский император, пока длилась осада Вены и не закончилась генеральная битва, отсиживался в Пассау и Линце?

— Мы воздадим должное нашему брату, королю польскому, — заявил он, чтобы прекратить неприятную беседу.

Войска выстроились на Эберсдорфской равнине, в полутора милях от Вены. На правом фланге стояли австрийцы и немцы, на левом — поляки и казаки. Собеский со своими гетманами и командующими союзного воинства ждал императора в центре, перед строем всей армии.

Из Швехатских ворот на красивом тонконогом, белой масти коне выехал Леопольд со своей свитой и направился к группе всадников, возглавляемой королём Речи Посполитой. Когда он проехал половину пути, ему навстречу двинулся в сопровождении сенаторов и гетманов, немецких курфюрстов, герцога Лотарингского и сына Якова Ян Собеский.

Император и король съехались на середине широкой равнины.

Не слезая с коня, Леопольд произнёс на латыни короткое поздравление королю по случаю победы и пожал ему руку. Речь была сухой, без эмоций, без тени теплоты, на которую надеялись и король, и союзные полководцы, словно говорилось не о славной победе, а о каком-то будничном деле. Да и длилась она не более трех-четырех минут.

Польские сенаторы переглянулись с удивлением и возмущением, лица их начали багроветь. Такое приветствие походило на плохо скрытое пренебрежение.

Немецкие курфюрсты были обижены ещё больше, нежели поляки: император без единого ласкового слова поблагодарил вообще «немецких друзей», которые «помогли» австрийцам разбить ненавистного врага.

Создавалось впечатление, что австрийский двор специально хочет уменьшить значение вклада союзников в общее дело победы.

Ни словом не обмолвился Леопольд о Карле Лотарингском, будто вовсе не он возглавлял австрийскую армию. Герцог кусал губы: это было прямое оскорбление и унижение!

Ян Собеский — тоже на латыни — поздравил Леопольда с победой, отметил героизм и самоотверженность воинов, искусство полководцев, в особенности герцога Лотарингского, а потом прибавил:

— Ваше величество, пользуясь случаем, хочу представить вам моего сына Якова, который проявил истинную доблесть, не раз обагрив свою саблю вражеской кровью. Я горжусь таким сыном!