твидовые костюмы казались на размер больше положенного, особенно в области шеи. Он обеспечивал свою маленькую семью всем необходимым, по тогдашней моде был суров в проявлениях отеческой любви и избегал физических контактов. Притом что Биэрд никогда не обнимал Майкла и лишь изредка мог ласково положить руку на плечо сыну, он дарил ему все, что полагается: детский конструктор и наборы для химических опытов, детали для сборного радиоприемника, энциклопедии, авиамодели, а также книги по военной истории и геологии, биографии великих людей. Он хорошо повоевал: сначала младшим офицером в пехоте под Дюнкерком, в Северной Африке и на Сицилии, а затем, уже в ранге подполковника, получил медаль за высадку союзнического десанта в Нормандии. Концлагерь под Бельзеном он увидел через неделю после его освобождения, а по окончании войны провел еще восемь месяцев в Берлине. Как многие мужчины своего поколения, он помалкивал о фронтовых делах, наслаждаясь послевоенными буднями с их покойной размеренностью, упорядоченностью и растущим благосостоянием, а главное, отсутствием опасности – короче, тем, что будут находить затхлым все, кто родился в первые мирные годы.
В пятьдесят втором, когда ему стукнуло сорок, а Майклу было пять, Генри Биэрд ушел из коммерческого банка в Сити и вернулся к своей первой любви, то бишь праву. Он стал партнером в старой адвокатской фирме в соседнем городке Челмсфорде, где и проработал до пенсии. Внезапную перемену и освобождение от необходимости ежедневно добираться до Ливерпуль-стрит он отпраздновал покупкой подержанного «роллс-ройса силвер клауд». Эта голубая машина прослужила ему тридцать три года, до самой смерти. С позиций зрелого мужчины, испытывающего задним числом некое чувство вины, его сын оценил сей широкий жест. Вот только жизнь провинциального поверенного, занятого составлением нотариальных актов и заверением завещаний, погрузила Генри Биэрда в состояние еще большего покоя. По выходным он ухаживал за розами, или занимался машиной, или играл в гольф с другими членами «Ротари клаб». Свой брак без любви он флегматично принимал как плату за жизненные блага.
Примерно об эту пору Анжела Биэрд начала серию своих любовных романов, которая растянулась на одиннадцать лет с гаком. Юный Майкл не заметил каких-то внешних проявлений враждебности или внутреннего напряжения в доме, а впрочем, он не отличался особой наблюдательностью или чувствительностью, к тому же после школы он в основном торчал у себя в комнате: читал, или что-то строил, или клеил, позже всецело посвятил себя порнографии и мастурбации, а еще позже – барышням. А в семнадцать лет он не заметил, что его мать, выдохшись, вернулась в лоно брака. О ее приключениях он услышал, когда ей было уже за пятьдесят и она умирала от рака. Похоже, она вымаливала прощение за его исковерканное детство. К тому времени он заканчивал второй курс в Оксфорде, голова его была забита математикой и девицами, физикой и гулянками, так что он сразу даже не понял, о чем идет речь. Она возлежала на подушках в отдельной палате на девятнадцатом этаже больничной башни с видами на осваиваемые солончаки в окрестностях Канвей-Айленд и южный берег Темзы. Он был уже достаточно взрослый, чтобы понимать: если он скажет, что ничего такого не замечал, то тем самым оскорбит ее. Или даст понять, что он не тот человек, перед которым надо извиняться. Или что он не представляет, как можно заниматься сексом после тридцати. Он держал ее руку в своей и легкими пожатиями сигнализировал о своих теплых чувствах, приговаривая, что ей незачем просить у него прощения.
Уже дома, когда он пропустил с отцом три стакана виски на сон грядущий и ушел в свою старую комнату, где улегся, одетый, на кровати и припомнил все, что она ему нынче поведала, он наконец осознал подлинный масштаб ее достижений. Семнадцать любовников за одиннадцать лет. Подполковнику Биэрду на то, чтобы испытать все мыслимые удовольствия и опасности, понадобилось тридцать три года. Теперь пришла очередь Анжелы. Любовные эскапады можно считать ее военной кампанией в пустыне против Роммеля, ее высадкой союзнического десанта в Нормандии и ее Берлином. Без них, объяснила она Майклу, возлежа на подушках, она бы себя возненавидела или вовсе повредилась рассудком. Впрочем, она и так себя ненавидела за то, чтo?, как ей казалось, по ее милости претерпел ее единственный ребенок. Наутро он вернулся в больницу, чтобы сказать ей, пока она сжимала его руку в потной ладони, что счастливее и безмятежнее детства, чем его, трудно себе вообразить, что он ни разу не ощущал себя заброшенным и не сомневался в ее любви, что так хорошо его потом уже никогда не кормили, что он гордится ее, как он выразился, аппетитом к жизни и надеется, что его унаследовал. Впервые он произнес настоящую речь. Эта полуправда и четвертушки правды были вершиной его красноречия. Через полтора месяца ее не стало. Само собой, ее романы были для отца и сына запретной темой, но даже годы спустя, проезжая через Челмсфорд или соседние городки, Майкл невольно спрашивал себя, не является ли этот старичок, ковыляющий вдоль дороги, или вон тот, сутулящийся на автобусной остановке, одним из тех семнадцати.
По тогдашним меркам, он был не по годам развитым юношей, когда приехал в Оксфорд. Он уже успел переспать с двумя девушками, имел собственную машину, малолитражку «моррис майнор», стоявшую на закрытой стоянке неподалеку от Каули-роуд, а карманные деньги, которые он получал от отца, многократно превышали то, что перепадало другим студентам. Он был умен, общителен, самоуверен, не испытывал пиетета по отношению к парням из престижных школ и даже немного презирал их. Он был из тех людей, столь же невыносимых, сколь и незаменимых, кто оказывался первым в любой очереди, доставал билеты на главные культурные события в Лондоне, в считаные дни сводил знакомство с важными для будущей карьеры персонами и выяснял все ходы и выходы как в социальном, так и в топографическом смысле. Он выглядел старше своих восемнадцати, отличался работоспособностью, организованностью, аккуратностью и даже вел дневник. В нем нуждались: он мог починить радио и проигрыватель, у него был паяльник. Денег за подобные услуги он, разумеется, не брал, зато умело пользовался ответными любезностями.
Едва успев обустроиться, он обзавелся подружкой, «плохой» девочкой из оксфордской средней школы по имени Сьюзен Доути. Другие же студенты-физики и математики сидели по норкам. Отзанимавшись в лаборатории или аудитории, Майкл держался от них подальше; он также избегал людей искусства – они ставили его в тупик своими малопонятными литературными отсылками. Он предпочитал иметь дело с инженерами, открывавшими ему доступ к разным мастерским, а также географами, зоологами и антропологами, особенно с теми, кто успел поработать в полевых условиях в необычных местах. Биэрд знал многих, но не имел настоящих друзей. Нельзя сказать, чтобы он был так уж популярен, но его знали, о нем говорили, к его помощи прибегали и его слегка презирали.
Шел к концу второй курс, и Биэрд понемногу свыкался с мыслью, что его мать скоро умрет, когда однажды в пабе он услышал, как кто-то, рассказывая о студентке Мейзи Фармер из колледжа Леди Маргарет Холл, называет ее «грязной девчонкой». Это было сказано с одобрением, как будто речь шла об устоявшемся и клинически точном термине. В этом контексте ее буколическая фамилия звучала интригующе. Он представил себе крепкую здоровую деваху, вымазанную навозом и разъезжающую на тракторе, а потом о ней забыл. Семестр закончился, он уехал домой, мать умерла, и лето проходило под знаком скорби и скуки, а также отупляющей невразумительной молчанки, в которую играли они с отцом. Они и прежде никогда не говорили о своих чувствах; вот и сейчас у них не находилось подходящих слов. Увидев из окна, как отец в саду слишком низко склонился над розами, он с чувством смущения, да нет, ужаса по вздрагивающим плечам догадался, что тот плачет. Майклу не пришло в голову выйти к нему. Он знал о любовниках матери, но не знал, знает ли об этом отец (скорее всего, нет), и это было еще одним непреодолимым препятствием.
Он вернулся в Оксфорд в сентябре и поселился на третьем этаже, в «Парк-Тауне», викторианском особняке в виде серпа, окаймлявшего большой сад у подножия холма. Ежедневно, отправляясь к физическим корпусам по узкой дорожке, которая вела в Университетский парк, он проходил мимо ворот колледжа «грязной девчонки». Как-то утром, по странному позыву, он вошел внутрь и узнал в швейцарской, что студентка по имени Мейзи Фармер действительно существует. На той же неделе он выяснил, что она, третьекурсница, изучает английскую литературу, но это его не остановило. Пару дней она занимала его мысли, а затем навалилась работа и другие дела, и он снова про нее забыл, и только в конце октября приятель познакомил его с ней и еще одной девушкой перед зданием музея естественной истории.
Она оказалась совсем не такой, какой он ее себе представлял, и в первую минуту он был разочарован. Миниатюрная, какая-то хрупкая, совершенно прелестная, с темными глазами, редкими бровками, музыкальным голоском и неожиданным акцентом, едва заметным кокни, что было редкостью тогда в Оксфорде. Когда, отвечая на ее вопрос, он сказал, чем занимается, ее лицо утратило всякий интерес, и через несколько минут они с подругой ушли. Он случайно столкнулся с ней спустя два дня и пригласил ее зайти выпить, но она сказала «нет» раньше, чем он успел закончить предложение. Удивление Биэрда было
