Тут появился Ким, и мы сразу же заговорили о другом. И со смехом, потому что ребят очень интересовало, как это так получилось, что меня чуть не провели двое пройдох. И Ким пояснил — как:

— Пить надо меньше, Федя!

В том, насколько оправданны мрачные предположения ребят, я убедился уже на следующий день. Вечер у нас выдался свободным, а по дороге домой я заехал в магазинчик, где не только продавались кассеты, но и сдавались в прокат посуточно, и взял какой-то американский фильм, получивший «Оскара». Танечка любила оскаровские фильмы (между нами, она вообще любила американское кино, но, поскольку я относился к нему прохладно, ссылалась на свою особую любовь именно к фильмам, отмеченным премией Оскара), и я решил сделать ей сюрприз. Отказаться от всех приглашений, забыть о суете за стенами квартиры и уютно прове-сти вечер, глядя фильм в тапочках.

— Вечером у нас с тобой премьера, — сказал я, отдавая кассету. — Что-то про дождик.

— Это же «Человек дождя»! — в восторге воскликнула Танечка. — Это одна из самых знаменитых картин, я читала об этом! Там играет сам Дастин Хоффман!

Восторгов хватило на три восклицательных знака и неизвестную мне мужскую особь, названную «сам». И я сразу же надел тапочки и домашнюю куртку.

Но, как выяснилось, человек может по личному желанию надеть тапочки, и не более того. Не успели мы после ужина, убрав со стола и перемыв посуду, протянуть ноги перед телевизором, как раздался звонок в дверь.

— Кого-то нелегкая… — проворчал я, направляясь в прихожую. — Со всеми договорился…

И замолчал, открыв дверь. Передо мной стояли сыновья Вахтанга. Два 'Т' — Тенгиз и Теймураз.

— Не узнаете… — с какой-то робкой безнадежностью вздохнул Тенгиз. — Мы — Вахтанговичи.

Я шагнул за порог, обнял их, прижал к себе. И сами они прижались ко мне. Крепко прижались, по- детски. Комок к горлу у меня подкатился, но я с ним совладал и с хрипотцой сказал:

— Шагайте, ребята.

Поначалу они были очень скованы, смущены, даже, пожалуй, слишком напряжены, но более всего — растеряны. И растерянность эта, как мне показалось, теснилась где-то позади братьев, бросая черную тень на все их общее состояние.

— Как мама?

— Ничего.

— Как тетя Нина?

Братья переглянулись. Помолчали, и старший сказал:

— Тоже ничего.

Это «тоже ничего» звучало почти как «не ваше дело», и я понял, что ребят надо сначала растормошить, снять с них напряженность, расслабить, что ли, хотя я, признаться, не люблю этого слова. К счастью, у нас хранился некоторый запас мукузани, предназначенный для деда Ивана Федоровича. Танюша уже стучала тарелками, и я шепнул ей об этом.

Мы начали наше невеселое застолье с самого горького тоста. С поминовения жертв 9 апреля. Ребята это приняли, стало немного легче, но, если бы не мягкая настойчивость Танечки, я бы — уверен — не смог до конца растопить лед в их душах. Она была ненамного их старше, воспринималась почти как ровесница, и к ее словам, а главное, к интонациям ребята прислушивались чутко.

— Только не говорите женщине, что кто-то «ничего» себя чувствует! — Она сердито постучала пальцем. — Для нас «ничего» и есть ровно ничего. А я о здоровье вашей мамы спрашиваю, разве можно на такой вопрос ответить «ничего»?

Братья несколько смущенно переглянулись. У Теймураза промелькнуло даже нечто вроде улыбки.

— Здоровье у мамы и правда ничего, — сказал он. — Уж извините, другого слова не подберу. Она не жалуется…

— Она беспокоится, — решительно перебил Тенгиз. — Очень беспокоится, потому что…

Он опять замолчал.

— Говори, — строго сказал я.

— Много причин. Тетя Нина в больнице и…

Он замялся, и Теймураз выпалил:

— Тетя Нина в больнице, а мы — в долгах. По самые уши.

— По самые уши?

— Мама распродала все, что можно было продать… — Кажется, Тенгиз наконец-таки решился рассказать все. — Но этого не хватило, и она стала брать в долг где только можно. и все ушло на похороны. Отца и Тиночку хоронили в родном селе, в Кахетии. Перевозка, памятники. Получилась большая сумма, а отдавать надо с процентами, вот и… И стали требовать, чтобы мы расплатились. А у нас долги требуют, как теперь в России. И… и маме опять пришлось влезть в долги.

— Зачем?

— Без этого ничего уже не получалось, — вздохнул Тенгиз.

— Кроме надежды, — осторожно добавил Теймураз.

— Какой надежды?

— Посоветовали нам привезти в Россию фрукты на рынок. Сказали, здесь хорошо за них платят. Быстро продадим, за машины рассчитаемся и часть долга вернем. Хотя бы проценты, чтобы они счетчик выключили и маму не пугали.

— Фрукты? — спросила Танечка. — Они же не доедут, мальчики. Может быть, вы в холодильниках их привезти думаете?

— Холодильники — это очень уж дорого, — сказал Тенгиз. — Мы обыкновенные фуры наняли.

— Так все же испортится.

— Это мы сообразили. Сообразили и взяли только то, что не портится. Изюм, курага, чернослив, орехи, чурчхела. Россия это тоже кушать должна, ведь правда?

— Продали? — спросил я, поскольку разговор уходил в сторону подробностей, которые мне были не нужны.

Братья переглянулись.

— Нет, — тихо сказал Тенгиз.

— Никто не покупает?

— Не знаем, покупают или нет.

— Это еще почему?

— Нас на рынок не пускают, — признался Теймураз.

— Как так — не пускают? — удивилась Танечка.

— Требуют, чтобы мы все оптом продали. А цену такую назначили, что мы и за машины не рассчитаемся.

— Так, может, у нас в Глухомани ваш товар пойдет? — спросил я. — Куда вы машины поставили?

— Машины — на стоянке возле рынка, — сказал Тенгиз. — Их какие-то парни не выпускают.

— В камуфляже? — спросил я.

— В кожанках.

— Потому мы к вам на электричке и приехали, — вдруг тихо сказал Теймураз.