напасти, и новые планы — всё разом вылетело у нее из головы. «После, потом!..» А теперь она наконец на Воробьевых горах. Вот они, горы!.. Как ей хорошо теперь! Ей еще никогда не было так хорошо, потому что… Лида и сама не знала, почему ей было так хорошо.
Она бежала с горки на горку так, как ей никогда не позволила бы бегать тетя. Шляпа у нее давно болталась по спине на резинке; из кос давно повылетали все ленты и шпильки.
— Лева! Как отлично!
— Отлично! — соглашался Лева, и они снова мчались через кусты, не разбирая тропинок, все выше и выше, высоко, к самому небу.
— Мы взберемся на самую верхушку и сядем, — предложил Лева. — Отдохнем и позавтракаем.
— Не хочу! — отказалась Лида.
— Что же ты будешь делать?
— Все буду бегать, бегать.
— Ну, побежим.
Пришлось, однако же, приостановиться. Лида задохнулась, закашлялась и смирно пошла по тропинке.
— Лева, ведь это не самые высокие горы? Ведь бывают и еще выше?
— Еще бы! Бывают гораздо выше.
— Лева, я бы знаешь что хотела? Я бы хотела взойти на такую высокую гору, на высокую-высокую, выше всего, до самого неба. Поглядеть бы, хорошо ли там, что там наверху.
— Да ты сюда-то вниз погляди, Лида, — сказал Лева. Внизу текла голубая река и вся Москва виднелась как на ладони.
— Батюшки мои, сколько домов! Церквей-то!..
— А вон наше Нескучное, — проговорил Лева.
— А наверху что, на самой горе?
— Наверху Воробьевка, деревня.
Деревня стояла грязная и пыльная, но Лиде все-таки хотелось непременно пройтись, поглядеть, не встретит ли она где Устюши. Нет, нигде ее не было, хоть Лида и усердно заглядывала в покривившиеся ворота, в убогие крохотные оконца.
За деревней далеко тянулись капустные огороды. Посреди гряд, между плотными круглыми кочнами, высоко, на длинном шесте, торчало огородное чучело. Только, видно, мало задавало оно страху. Два гуся выступали красными лапками по грядке, поросенок взрывал рыльцем землю и уписывал капустные листья.
— Ах вы постылые!
Чумазая девчонка в набойчатом сарафане поднялась из-под загороды и погналась с хворостиной.
— Устя! Устюшка! — крикнула Лида.
— Ась! Кто меня?
— Здравствуй, Устя! Ты меня не узнала?
— Чего не узнать! Узнала. Куда Бог несет?
— Мы к вам, Устя, гулять пришли. Пойдем с нами гулять.
— Как же! Пойдешь тут! На огороде заместо чучела стоять, вишь, заставили. Кшш… вы, чтоб вас! Ууу… — крикнула и сердито замахнулась веткой Устюша.
— Да сегодня ведь воскресенье, — заметил Лева.
— Знамо, не середа.
Устюша подошла к плетню и выставила над плетнем свое опаленное солнцем, веснушчатое худое лицо.
— Тебя, Устя, сторожить хозяйка заставила? — робко спросила Лида.
— Зачем! Своя охотка была! Дай, думаю, праздник пойду погуляю, свиней погоняю, — с хохотом говорила Устюша. — Да что я им, и вправду каторжная досталась?! — крикнула она и стукнула кулаком по забору. — Будни работай и праздник работай! Не хочу работать! Гулять пойду.
Устюша подняла ногу и ухватилась руками за плетень.
— Нет, уж лучше не ходи, Устя, — сказала Лида. — Тебя хозяйка побьет.
— Она меня и так побьет! — равнодушно возразила Устюша. — Я посудину, молока горшок ей разбила, — один ответ!
И Устюша прыгнула с забора.
Лева внимательно разглядывал ее: босые грязные ноги, костлявые плечи, еле прикрытые дырявою сорочкой; жиденькую косичку, трепавшуюся в полинялом платке, и выглядывавшее из платка осунувшееся детское лицо. Много разных настоящих работниц видывал Лева, а такой худой еще не видал. Ему всегда представлялось, как они, верно, есть хотят, все такие худые, что хотелось их покормить. Верно, ее все бьют, а есть не дают… Лева вдруг вспомнил про свои оттопыренные карманы.
— Стойте! — закричал он. — Ступайте за мной, я вас в чудесное место сведу.
Лева с Жуком бежали впереди, Лида с Устюшей поспешали за ними, и вскоре все четверо выбежали на полянку, на опушку березовой рощи.
— Вот сюда, на кочку, сюда, в холодок, — пригласил Лева. — Вон и вода, ручеек. Видишь, Лида? Правда, чудесно?
— Чудесно, чудесно! — закричала Лида и плюхнулась коленками прямо в кочку, в траву.
— Что же это? — усмехаясь, спросила Устюша. — Гулять сказали, а сами садиться?
— Мы только минутку, Устя, — ответил Лева. — Минутку посидим, отдохнем, а там опять пойдем погуляем. Садись, Устя, — подвигаясь, сказал Лева. — Будем обедать.
Лева снял с плеча жестяную коробку и достал два небольших хлебца, густо смазанных маслом и переложенных котлетой.
— Ты, Лида, с утра ничего не ела, так на тебе. А это вот Усте.
— А тебе что же?
— Да ведь я завтракал уже дома; мне не очень есть хочется. Что же ты, Устя? Кушай. Не бойся, я себя не обижу.
Лева вытряс из кармана огурцы и ломоть черного хлеба.
— И вам будет по огурчику, когда съедите котлету. Все принялись за еду. Лида делилась с Жуком.
Лева смотрел, как Устюша ела котлету, как запускала зубы в корку белого хлеба, проворно жевала и слизывала языком крошки и масло с губ. Она откусывала большими кусками: большой кусок во рту упирался в щеку, и длинная худая щека натягивалась, делалась на минутку округлой и толстой. «Что, если это ей часто давать, — думал Лева, — каждый день давать котлету и хлеба, ведь у нее щеки такими и остались бы, сделались бы насовсем толстые и круглые».
— Который тебе год, Устя? — спросил Лева.
— А мне почем знать, — пережевывая большой кусок, ответила Устюша.
— А давно ты в работницах?
— Летошное лето пришла.
— Харчи-то у тебя свои или хозяйские?
— Хозяйские. Харчи хозяйские, и одежа хозяйская, и сама хозяйская, а нонче своя! — крикнула Устюша, вдруг вспрыгнула на ноги и утерла о бока замасленные руки.
Лида хотела что-то сказать, Лева думал Устюшу еще расспросить, но ей не стоялось на месте.
— Уж куда же я вас сведу, уж куда ж я вас поведу! — сулила и торопила она.
Напились в горсточку у ручья и побежали с горы за Устюшей.
Лиде опять сделалось весело. Минутная думка, навеянная Устюшей, вылетела из головы. Лиде надобно бы потолковать с Устюшей, расспросить про хозяйку-молочницу, но уж лучше после, потом… А теперь ей хотелось на все посмотреть, везде побегать, взобраться куда-нибудь потруднее, повыше и закричать громко-громко.
— Лева, ау! — громко кричала Лида.
— Ау! — нарочно басил Лева.
— Ау! — голосила Устюша.
— Гам, гам! — лаял Жук.
