можно найти в Германии». В зале были партайгеноссе, делегированные своими организациями, среди них любимые народом представители интеллигенции и актеры, такие как Генрих Жорж, чьи горячие аплодисменты, запечатленные кинохроникой, должны были воодушевлять народ. Но был у речи и внешнеполитический адрес: это была одна из попыток дополнить милитаристски-ориентированное мышление Гитлера политикой. Как полагал, по меньшей мере, сам Геббельс, он в этой речи направил впечатляющий призыв к Западу осознать опасность, которая угрожает с востока всей Европе. Он был очень удовлетворен, когда через несколько дней стало известно, что западная пресса сочувственно прокомментировала именно этот пассаж.
Действительно, в то время Геббельс заявил притязания на пост министра иностранных дел. Со всем присущим ему красноречием он пытался натравить Гитлера на Риббентропа и, кажется, поначалу небезуспешно. Во всяком случае, Гитлер внимал его рассуждениям молча, не пытаясь, как обычно, переключить разговор на более приятную тему. Геббельс уже полагал, что близок к успеху, как вдруг, без всяких видимых на то оснований, Гитлер принялся расхваливать отличную работу Риббентропа, его умение вести переговоры с «союзниками», его вывод был лапидарен: «Вы неправильно оцениваете Риббентропа. Он у нас один из самых великих, и история поставит его когда-нибудь выше Бисмарка». На том же дыхании он запретил Геббельсу впредь прощупывать, как это он сделал в своей речи во Дворце спорта, Запад.
Впрочем, за речью Геббельса о тотальной войне последовал жест, восторженно воспринятый общественностью: Гитлер приказал закрыть берлинские фешенебельные рестораны и дорогие увеселительные заведения. Геринг попробовал взять под защиту свой особенно любимый ресторан Хорхера. Однако, он сдался, когда группа организованных Геббельсом демонстрантов перебила камнями окна ресторана. Результатом было серьезное осложнение во взаимоотношениях между ними.
Вечером того дня, когда Геббельс произнес уже упомянутую рчеь, у него дома, в незадолго до начала войны отстроенном по его приказу дворце вблизи Бранденбургских ворот, собрались высокопоставленные гости, в том числе фельдмаршал Мильх, министр юстиции Тирак, статс-секретарь министерства внутренних дел Штукарт, статс-секретарь Кернер, а также Функ и Лей. При этом мы с Мильхом впервые предложили обменяться мнениями по нашей идее — использовать полномочия Геринга в качестве председателя Совета министров по вопросам обороны Рейха для ужесточения внутриполитической дисциплины.
Через девять дней Геббельс снова пригласил к себе меня вместе с Функом и Леем. Превосходящее по своим масштабам все разумные пределы здание производило мрачноватое впечатление. Подавая пример в кампании «тотальной войны», Геббельс распорядился закрыть все парадные помещения, а в используемых холлах и комнатах вывинтить большинство лампочек. Нас провели в один из малых кабинетов площадью в 40-50 квадратных метров. Слуги в ливреях сервировали французский коньяк и чай. Геббельс приказал им нас не тревожить. «Так дальше невозможно, — начал он. — Мы сидим здесь в Берлине, Гитлер не слышит, что мы думаем о сложившемся положении, я совершенно не могу на него политически влиять, не могу даже доложить ему о самых неотложных делах в моей области. Все проходит через Бормана. Надо добиться, чтобы Гитлер чаще приезжал в Берлин». Внутреннюю политику, продолжал Геббельс, он совсем выпустил из рук. В ней господствует Борман, умеющий поддерживать в фюрере иллюзию, что тот по-прежнему сохраняет руководство. Борман только тешит свое тщеславие, а вообще-то он доктринер и представляет собой большую опасность для разумного пути. Первым делом необходимо ограничить его влияние!
Вопреки обыкновению, Геббельс на этот раз не пощадил своими критическими высказываниями и самого Гитлера: 'У нас не только «кризис руководства», но, строго говоря, и «кризис руководителя» (5). Для него, прирожденного политика, непостижимо, что Гитлер поступился политикой, этим важнейшим инструментом, в пользу по сути своей менее важного командования на театрах военных действий. Мы могли только соглашаться — никто из присутствующих не мог сравниться по политическому весу с Геббельсом. Его критический настрой еще раз показал, чем в действительности был для нас Сталинград. У Геббельса зародились сомнения в звезде Гитлера и, стало быть, в его победе. И у нас — тоже.
Я еще раз изложил свое предложение возвратить Геринга в должность, которая в начале войны была для него специально создана. Ведь налицо была государственно-правовая конструкция, обставленная всеми полномочиями, даже правом без привлечения Гитлера издавать законы. С ее помощью можно было бы взломать позиции власти, узурпированные Борманом и Ламмерсом. Они вынуждены были бы подчиниться этой инстанции, возможности которой из-за инертности Геринга остались нераскрытыми. Поскольку же после инцидента с рестораном Хорхера Геббельс и Геринг надулись друг на друга, присутствующие попросили меня переговорить с Герингом по этому вопросу.
То, что выбор пал на этого человека, уже в течение ряда лет жившего апатично и роскошно, в свое удовольствие, не может не удивить сегодняшнего наблюдателя — ведь мы предпринимали последнюю попытку мобилизовать все наши силы! Но Геринг не всегда бывал таким, и репутация человека, хотя и склонного к мерам принуждения, но энергичного и умного, каким он был во времена разработки четырехлетки или создания люфтваффе, еще сохранялась. Я не считал исключенным, что, почувствовав вкус к идее, он мог бы вновь отчасти обрести свою прежнюю, не знающую удержу кипучесть. А если — и нет, то такой орган, как Имперский совет по делам обороны все равно может стать тем инструментом, который принял бы радикальные постановления и решения.
Оглядываясь назад, только сейчас я понимаю, что оттеснение от власти Бормана и Ламмерса вряд ли что-либо изменило бы в ходе вещей. Потому что курс, который мы хотели провести, не мог воплотиться в жизнь свержением секретарей Гитлера, а только и исключительно — через оппозицию ему самому. Но это было абсолютно вне мыслимого для нас. Вместо этого мы, скорее всего, удайся нам восстановить наши личные позиции, которым угрожал Борман, были бы снова готовы поддерживать Гитлера в его тупиковой политике и, вероятно, — с еще большим рвением, чем это происходило при Ламмерсе, на наш взгляд, слишком осторожничающем, и при Бормане, погрязшем в интригах. Нам представлялись важными минимальные индивидуальные нюансы, это происходило оттого, что все мы вращались в изолированном тесном мирке.
Это было первый раз, когда я вышел из своей резервной позиции спеца, чтобы включиться в политику. Я всегда старательно этого избегал, но теперь, когда этот шаг был сделан, то произошло это не без определенной внутренней логики. Было бы заблуждением полагать, что я мог сосредоточиться исключительно на профессиональных задачах. В авторитарной системе, если ты хочешь удержаться в руководящей группе, неумолимо вовлекаешься в политическую борьбу за рычаги власти.
Геринг надолго засел в своей летней резиденции в Оберзальцберге. Как я узнал от Мильха, разобиженный тяжкими упреками Гитлера за руководство люфтваффе, он удалился в длительный отпуск. Он сразу же согласился принять меня на следующий же день, 28 февраля 1943 г.
Атмосфера нашей многочасовой беседы была вполне дружеской, непринужденной, вполне соответствовавшей обстановке относительно небольшого дома. Я был как-то озадачен — и это врезалось в память — его ярко-красным маникюром и заметно подкрашенным лицом, тогда как огромная рубиновая брошь на зеленом бархатном шлафроке меня уже давно уже не удивляла.
Геринг спокойно выслушал мое сообщение о нашем совещании в Берлине и наше предложение. Время от времени он вытаскивал из кармана неоправленные драгоценные камешки и медленно пропускал их между пальцами. Его, казалось, радовало, что мы вспомнили о нем. Он также усматривал в тенденциях, проявившихся в связи с возвышением Бормана, опасность и согласился с нашими планами. Только против Геббельса он был настроен очень резко из-за известного эпизода. Тогда я предложил ему пригласить к себе министра пропаганды и обсудить основательно наш план и с ним лично.
Геббельс прибыл в Берхтесгаден уже на следующий день, где я проинформировал его о результатах встречи. Вместе мы отправились к Герингу. Я предпочел удалиться, а они оба, хотя между ними сохранялась постоянная напряженность, выговаривались. Когда меня снова подключили к беседе, Геринг потирал от удовольствия руки, прдвкушая предстоящую борьбу; он старался подать себя с самой привлекательной стороны. Прежде всего следует усилить Совет министров по вопросам обороны Рейха по его персональному составу. Геббельс и я должны стать его членами. То, что мы не были ими до сих пор, только доказывало ничтожность этого органа. Обсудили и необходимость сменить Риббентропа: министр иностранных дел, который по должности своей должен был бы склонить Гитлера к более разумной политике, является сейчас всего лишь рупором Гитлера и потому неспособным в неблагоприятной военной обстановке находить политические решения.
Все более возбуждаясь, Геббельс продолжал: «Как и в Риббентропе, фюрер совсем не разобрался в
