Несколько месяцев спустя, 12 апреля 1943 г., Борман испросил подпись Гитлера под как будто вполне безобидной бумагой — он становился «секретарем фюрера». Если его прежняя должность, строго говоря, должна была бы ограничиваться партийными делами, то новая позиция уполномачивала его теперь официально проявлять активность в абсолютно любой области.
После моих первых успехов на ниве вооружений в отношении Геббельса ко мне раздражение, которое он после своей истории с Лидой Бааровой и не скрывал, сменилось благорасположением. Летом 1942 г. я обратился к нему с просьбой задействовать свой аппарат — киножурналы, еженедельники и газеты получили соответствующие указания. Мой авторитет рос. Нажатием кнопки министр пропаганды сделал меня одной из известнейших личностей Рейха. Этот подросший капитал мои сотрудники использовали в свою очередь в их повседневных трениях с государственным и партийным аппаратом.
Было бы неверно делать умозаключения относительно личности Геббельса, основываясь на заигранном фанатизме его речей, и представлять его себе человеком с клокочущим темпераментом. Он был усердным трудягой, дотошным в претворении своих идей в жизнь, не теряя при этом, однако, из поля зрения общую картину. У него была способность абстрагировать проблему от сопутствующих обстоятельств, что позволяло ему, как это мне тогда представлялось, приходить к дельным суждениям. Это впечатление возникало не только благодаря его цинизму, но и логическому ходу его мыслей, по которому было видно, что посещение университета не прошло бесследно. Только в общении с Гитлером он казался скованным.
На первой, столь успешной стадии войны он не обнаруживал особенного тщеславия; напротив, еще в 1940 г. он говаривал о своем намерении после победоносного завершения войны всецело посвятить себя своим многочисленным личным хобби, а ответственность должно будет принять на себя новое поколение.
В декабре 1942 г. катастрофический поворот событий побудил его чаще приглашать к себе трех своих коллег: Вальтера Функа, Роберта Лея и меня. Выбор был показателен для него: мы все были дипломированными выпускниками высших учебных заведений.
Сталинград нас потряс — даже не в первую очередь трагедией солдат 6-й армии, а тем, что подобная катастрофа могла приключиться под командованием Гитлера. До этого любой неудаче можно было противопоставить успех, который уравновешивал все потери, жертвы и поражения или, по крайней мере, позволял о них не думать. В первый раз мы потерпели поражение без эквивалента взамен.
«В начале войны, — рассуждал Геббельс во время первого из этих обсуждений, в январе 1943 г., — мы, ограничиваясь полумерами внутри страны, добились слишком крупных военных успехов. Поэтому мы уверовали, что можно и далее одерживать победы без чрезмерного напряжения. Англичанам в этом смысле повезло, они уже в самом начале пережили Дюнкерк. Это поражение стало оправданием для самых суровых ограничений мирных привычек и запросов. Сталинград — это наш Дюнкерк. Созданием только хорошего настроения войны теперь не выиграть».
Геббельс сослался на агентурные данные своего разветвленного аппарата о беспокойстве и недовольстве в обществе. Оно требует отказа от всякой роскоши, которая народу отнюдь не на пользу. Вообще же чувствуется не только готовность к величайшим усилиям. Чувствительные ограничения просто необходимы для восстановления доверия к руководству.
Необходимость основательных жертв диктовалась и положением в промышленности вооружений. Гитлер потребовал не только нового рывка производства. Для покрытия неслыханных потерь на Восточном фронте в вермахт призывались одновременно 800 тыс. молодых квалифицированных рабочих (1). Любое сокращение численности немецкого костяка рабочей силы неминуемо должно было увеличивать и без того немалые трудности. Но воздушные налеты показали также, что в тяжело пострадавших городах жизнь шла по заведенному порядку. Даже налоговые поступления почти не снизились, несмотря на то, что документация финансовых ведомств погибала в огне! Отталкиваясь от идеи, заложенной в нашей системе «самоответственности промышленности», я выдвинул предложение поставить в центр отношений с населением вместо недоверия доверие и одновременно тем самым сократить наши надзирающие и управляющие власти, в которых было занято без малого три миллиона человек. Обсуждались разнообразные проекты. Например, предложить плательщикам налогов самим оценивать свое имущество и доходы, или же отказаться от перераспределения налогов, или же ввести твердую ставку для налога на заработную плату. Какую роль, при миллиардных суммах, которые ежемесячно уходят на войну, могут играть несколько сот миллионов марок, которые, возможно, будут скрыты от государства единицами нечестных людей, — доказывали Геббельс и я.
Еще больше волнений вызвало, впрочем, мое требование приравнять продолжительность рабочего времени чиновников к рабочему дню на военных заводах. По арифметическим прикидкам, это бы высвободило около 200 тыс. управленцев для работы на вооружение. Кроме того, резким снижением жизненного уровня высших слоев я хотел высвободить для этой же цели еще несколько сот тысяч пар рабочих рук. На одном из заседаний «Центрального планирования» я предельно жестко охарактеризовал последствия моих радикальных предложений: «Они означают, что на время войны, если она станет затяжной, мы, грубо говоря, должны опролетаризироваться» (2). Сегодня я с удовлетворением отмечаю, что я не смог тогда пробить свои планы: Германия оказалась бы перед лицом невероятных перегрузок послевоенных месяцев еще более экономически и административно ослабленной и дезорганизованной. Но убежден я и в том, что в аналогичной ситуации, например, в Англии, подобного рода идеи были бы последовательно претворены в жизнь.
Гитлер довольно неохотно согласился с нашим планом решительного упрощения административных процедур и аппаратов, а также с сокращением потребления и ограничением развлекательно -культурной сферы. Однако моя попытка передоверить осуществление этой программы Геббельсу разбилась о бдительного Бормана, который опасался прироста власти у своего честолюбивого соперника. Вместо Геббельса реализация замысла была поручена д-ру Ламмерсу, союзнику Бормана по триумвирату, чиновнику без фантазии и инициативы, у которого волосы вставали дыбом от такого неуважения к бюрократии, по его мнению, совершенно необходимой.
Никто иной, как Ламмерс начал председательствовать вместо Гитлера на возобновившихся с января 1943 г. заседаниях кабинета министров. На заседания приглашались не все члены кабинета, а только те, чьи вопросы стояли в повестке дня. То, что заседания проводились в зале Имперского кабинета, свидетельствовало о том, какую власть уже сосредоточила «тройка» в своих руках и на какую замахивается.
Заседания эти проходили довольно остро: Геббельс и Функ придерживались моих радикальных взглядов, министр внутренних дел Фрик, как и Ламмерс, выражали, чего и следовало ожидать, озабоченность; Заукель с ходу заявил, что он поставит любое потребное количество рабочих рук, включая и специалистов, из оккупированной заграницы (3). Даже когда Геббельс требовал, чтобы руководящие кадры партии умерили свой практически не знавший ограничений уровень жизни, ему ничего не удавалось добиться. Обычно державшаяся в тени Ева Браун подключила Гитлера, когда прослышала о возможном запрете перманента и прекращении выпуска косметической продукции. Гитлер сразу же заколебался, он порекомендовал мне вместо запрета незаметное «вымывание из ассортимента краски для волос и других косметических товаров», а также — «прекращение принятия в ремонт аппаратов для перманента» (4).
Несколько заседаний в Рейхсканцелярии убедили Геббельса и меня, что от Бормана, Ламмерса и Кейтеля нечего ожидать оживления производства вооружений. Наши усилия прочно увязли в бессмысленных мелочах.
18 февраля 1943 г. Геббельс произнес свою речь о «тотальной войне». Она была адресована не только населению, но косвенно — и руководящим кругам, которые не хотели принять наши радикальные меры по мобилизации всех резервов страны. По существу, это была попытка поставить под давление улицы Ламмерса и прочих героев медлительности и нерешительности.
Только на самых успешных мероприятиях с участием Гитлера видел я публику, получившую настолько действенный заряд фанатизма. После выступления у себя дома Геббельс к моему изумлению буквально отпрепарировал свои казавшиеся столь импровизационно-эмоциональными взрывы, вскрыл их точную рассчитанность на психологический эффект — как, вероятно, это сделал бы погрязший в штампах актер. Аудиторией в тот вечер он был доволен. «Вы заметили? Они реагировали на малейший нюанс и аплодировали точно в нужных местах. Это была политически самая вышколенная публика, которую только
