…В тот вечер в Париже, в скромной студии алжирца-скульптора, собралось человек тридцать молодых людей, в большинстве своем студенты. Все они знали друг друга и поначалу встретили Виктора настороженно, но, поняв, что он хорошо знаком с Мэри, успокоились. Представитель АНК, который, как понял Виктор из разговоров, должен был сделать доклад о текущих событиях в Южной Африке, запаздывал, и собравшиеся толпились в студии среди скульптурных станков с готовыми или еще незавершенными работами хозяина, закутанными в сырую холстину, чтобы не высыхала и не трескалась глина.

Сам хозяин, бородатый верзила с плечами и руками молотобойца, пользовался моментом, чтобы поработать с бесплатной натурой, ловко орудовал стеком над кусищем голубоватой глины, положенным на площадку станка, доходившего ему до груди Он трудился над портретом рыжей толстушки и недовольно хмурился оттого, что она все время вертелась и трещала, обращаясь к бледному, длинноволосому парню в белой безрукавке с изображением массивной головы Нельсона Манделы лидера АНК, приговоренного в Претории к пожизненному заключению. Парень тянул из горлышка бутылки пепси-колу и лишь кивал в ответ толстушке, понимая, как мешают ее болтовня и вертлявость работе хозяина студии. Виктор засмотрелся было на измазанные голубой глиной тонкие и сильные пальцы скульптора, быстрыми и точными движениями удалявшие из материала все ненужное и прямо на глазах превращавшие бесформенный кусище в смело решенное подобие натуры, но тут все зашумели и обернулись к входной двери — там, на пороге, стоял человек лет сорока, в потертых джинсах и толстом, длинном темно-вишневом свитере с высоким воротником Красивые каштановые волосы спадали ему на плечи, вместе с аккуратной бородкой они делали его похожим на Иисуса Христа: лицо человека было чисто и открыто, глаза — большие и добрые, ярко-синего цвета.

Он улыбался подкупающе доверчиво, и все зааплодировали и бросились к нему навстречу, обнимая его, пожимая обе его руки, награждая дружескими тумаками…

— Это он, — вполголоса сказала Мэри Виктору, и в глазах ее были нежность и восторг — так смотрят поклонницы на кинозвезд.

— Он — ваш знаменитый поэт, был приговорен к двадцати годам, бежал из тюрьмы, зовут его Алекс… — торопливо продолжала Мэри, а сама уже двинулась к окруженному толпой гостю и потянула Виктора за руку. — Пошли, я вас познакомлю…

Имя поэта Виктору ничего не говорило, он ничего о нем раньше не слышал. Но восторженность, с какой встретила поэта Мэри, сразу же настроила Виктора против этого мессии.

И чуткая Мэри мгновенно все поняла. Схватив Виктора под руку, она на мгновение прижалась к его плечу и заглянула в глаза, улыбаясь и будто говоря: «Ну… милый… Успокойся, милый… Я — твоя… только твоя…»

И он смутился. Смутился и обрадовался: да, она была его, только его, и разлука ничего не изменила в их отношениях, просто он раньше ничего о ней не знал по-настоящему, хотя казалось, что знал все. И вот теперь, только теперь он начал ее узнавать…

Они пробились к поэту, и Мэри расцеловалась с ним, как с давним знакомым, потом обернулась к Виктору, представляя его:

— А это… мой друг Виктор Невелинг… Тоже из Южной Африки…

Виктор протянул руку и увидел, как протянутая ему навстречу рука поэта дрогнула, как глаза его потемнели.

— Невелинг? Вы, случайно, не родственник…

— Он мой друг, Алекс, — с нажимом произнесла Мэри и еще больше нажала голосом: — Он наш друг.

Тогда поэт покорно улыбнулся и крепко пожал руку Виктора:

— Рад познакомиться, товарищ. Вы давно с родины? Мне бы хотелось поговорить с вами. Можно? После всего этого…

Он явно постеснялся сказать: «После моего доклада» — и чуть смутился.

Виктор кивнул, Алекс становился ему все симпатичнее, и он поймал себя на мысли: «Хорошо, что этот парень белый!» И тут же испугался этой предательской мысли и тому, что Мэри вдруг как-нибудь поймет, о чем он сейчас подумал. Но на ум пришло и другое: он всегда считал, что террористы АНК — черные, а тут…

После собрания они долго сидели втроем в недорогом кафе в квартале, населенном почему-то преимущественно испанцами, и говорили о родине, по которой Алекс, не скрывая, тосковал. Выяснилось, что он из аристократического, по южноафриканским понятиям, рода — его предки, кальвинисты-голландцы, появились в Южной Африке куда раньше Невелингов! И у Алекса еще совсем недавно на родине было все… если бы он только захотел, чтобы все это было: положение, земли, деньги, слава. А теперь у него не было ничего.

В голове у Виктора настойчиво вертелись вопросы: ради чего Алекс, поэт-аристократ, связался с чернокожими и коммунистами? Ради чего сидел в тюрьме? Ради чего лишился родины и оказался в изгнании? Эти вопросы рвались наружу, висели на кончике языка, но что-то не позволяло их задать… ну хотя бы сегодня, в первый день их знакомства.

Мэри покинула их на несколько минут, и Виктор решил воспользоваться этим. Он все никак не мог забыть, как потемнел взгляд поэта и дрогнула его рука, когда Мэри произнесла его фамилию — Невелинг… Уже с того момента в его знакомстве с Алексом была какая-то недоговоренность, которую оба чувствовали и которая обоих смущала.

— Мой отец — Леон Невелинг, — вдруг сказал он, словно бросился в ледяную воду, и вскинул голову, ожидая реакции собеседника. Тот мягко улыбнулся:

— Значит… вы тоже из первопоселенцев… Элита! Как и мы… — И он назвал свою аристократическую фамилию. — Что ж, ваш отец — серьезный противник. И умный. Мы ощущаем это постоянно, — продолжал Алекс, помолчав с минуту. — Бороться нам все труднее… Тем труднее, чем мы ближе к победе.

— Ближе к победе? К какой победе? — искренне удивился Виктор. И тут уж вопросы, которые он так долго не решался задать, вдруг посыпались сами по себе.

Алекс встретил их спокойно, не обиделся, не удивился.

— Ну, что ж, — просто сказал он. — Мы с вами земляки, и нам есть о чем поговорить…

И тут они заметили возвращающуюся к их столику Мэри и, не сговариваясь, решили: разговор этот состоится не сейчас — потом, без нее.

Однако на следующий день Алекс не пришел на место встречи, о котором они договорились при расставании. А еще через неделю в газетах появились полупредположения-полуутверждения, что Алекс X., известный южноафриканский поэт, лауреат многих международных литературных премий, похищен агентами НИС и тайно вывезен в Южную Африку.

Леон Невелинг старался не думать о глупой выходке сына. У парня не выдержали нервы, сказалось болтание без надзора в слюнявой Европе, нахватался всяких там идей — человеколюбие, гуманизм, «не сотвори зла», «не убий» и всякая прочая чепуха для попов и вонючих интеллигентов. Смотрел бы лучше фильмы о Рембо, был бы настоящим человеком; только такие, умеющие за себя постоять, пробивают себе дорогу в жизни. А тут… испугался крови. Что ж, многие боятся крови, но потом привыкают — привыкнет и Виктор. Впрочем, может быть, хорошо, что он повел себя именно так, — это будет ему уроком. Все, что ни делается, — к лучшему.

Расследование, затеянное службой прослушивания, Невелинга не волновало: оно будет прекращено без всяких объяснений в интересах государственной безопасности, а что это за интересы, определяет пока, слава богу, он, Леон Невелинг.

И хватит об этом. Сейчас его гораздо больше волнует то, что в эти минуты происходит в самолете, идущем по «изогнутому лучу», направленному старым Пингвином. Жаль, что нельзя пронзать мыслью расстояние, невидимкой оказаться там, где тебе хотелось бы присутствовать.

…Но лишь через два месяца, когда Мозамбикское информационное агентство опубликовало показание самописца, установленного в «черном ящике» — контрольном приборе, фиксировавшем все, что