неестественное. Если бы вы знали, сколько пришлось передумать, выстрадать за последние полтора года. Но секрет принадлежит не мне одной. И я не имею права ни о чем конкретно говорить.

У женщины были глаза раненого оленя. Сам не знаю, почему мне пришло на ум это сравнение. Где я видел раненых оленей? Усмехнувшись, подумал, что все мы в большей или меньшей степени в плену литературных шаблонов — и те, кто пишет, и те, кто только читает.

— Чему вы смеетесь? — Женщина неверно истолковала мою улыбку. — Над людьми вообще нельзя смеяться. Никогда! Пусть даже они ошибаются. Сейчас же возвращайтесь назад, в свой город.

— Но я улыбнулся по совершенно другому поводу... Собственным мыслям, если хотите...

— И мы не уедем, пока не поговорим откровенно. Так ведь? — вмешалась Флора. — Конечно же, именно так. И вы это знаете. И мы это знаем. Не проще ли...

— Хорошо, — сказала женщина, глядя на нас снизу вверх. — Оставьте мне адрес. Я напишу вам письмо. Правда, обязательно напишу. А сейчас больше ни о чем говорить не стану. Не имею права. И вот еще что, запишите телефон. Да, да, это там у вас, в вашем городе... Единственный человек, который может объяснить все... Только он... Вы записываете? Двойка, тринадцать, сорок четыре... Он знает, я ему только что звонила... Письмо я все равно вам напишу. До свидания!

Она не ушла. Она убежала. Было бы бесполезно пытаться ее остановить. Я растерянно глядел на Флору.

— Ничего, теперь у нас есть хотя бы телефон. Это уже что-то. Но почему вы сегодня так бледны?

— Видимо, недоспал.

Мы вышли на улицу.

— Назад машину я поведу сама.

— Ничего, обойдется. Но я бы с удовольствием где-нибудь присел, чтобы подумать... Не съесть ли нам мороженое в ресторанчике на берегу реки? Он очень живописный. Террасы, тенты...

Оказалось, что, кроме тентов над рекой, в ресторане есть еще и старинные подвалы, украшенные средневековым оружием. Да и блюда там подавали особенные: не то бифштекс по-рыцарски, не то лангет «Ричард Львиное Сердце».

— Жаль, что официанты не в латах и не при мечах, — заметила Флора.

— Хватает туристов. Выполняют план, иначе не только мечи и латы, но и шлемы мигом появились бы.

— А мне скучно в этих ресторанчиках. Один или два таких на город хорошо. Но их что-то здесь слишком много. Расплатитесь с официантом — и давайте взберемся на ту горку... Есть дорога — серпантин. Вон машина пробирается.

— Хорошо, — сказал я обреченно. — На горку так на горку!

Вправду, за эти месяцы я как-то устал. Наверное, надо было уехать в какую-нибудь глухую деревню, недели две посидеть там, ложиться с петухами, подниматься с зарей. Но отпуск полагался лишь в октябре... Флора действительно вела машину осторожно и точно. Да, конечно, женщины реже делают аварии. Иначе и быть не может. Вот и площадка, где паркуются машины. Дальше надо идти пешком.

Флора поминутно оглядывалась, будто я мог потеряться или затеять какую-нибудь шалость. Ну, например, побежать с горы вниз, в долину, в набег на этот милый комнатный городок. На вершине была устроена смотровая площадка. Тут же стояли столб и скамейка. Табличка, укрепленная на столбе, извещала тех, у кого хватило желания и сил взобраться сюда, что это и есть географический центр Европы, горка, расположенная в самом сердце континента. Рядом со столбом аккуратно были насыпаны мелкие камешки чтобы каждый мог взять себе на память голыш, а то и несколько. И эта мудрая придумка, как громоотвод, спасала столб и скамейку от вырезанных перочинным ножичком фамилий и имен.

Душно пахло смереками. Воздух был тягучим, преддождевым. Платок, которым я отирал лоб и шею, стал совсем мокрым. Не рискуя положить его в карман, я комкал его в кулаке. А внизу тот же городок, те же дома, только отсюда они казались много меньше. Совсем как макет, как детская игрушка.

— Не курите! — попросила Флора. — Спойте мне что-нибудь... Демона. «Лишь только ночь своим покровом верхи Кавказа осенит...» Не машите рукой.

— Поздно! Лет десять назад, может, рискнул бы. Да и то не в такую духоту и не в таком месте... Посмотрите вниз, на эти милые домики... Здесь надо не петь, а напевать. И не Демона, а что-нибудь тихое, упорядоченное, умеренно лиричное.

— Но ведь я так редко прошу! Говорят, даже в детстве ничего не просила у взрослых...

Дернула же меня нелегкая в этот момент посмотреть Флоре в глаза. Меньше риску было прыгнуть со скалы в море. Я испугался. И не мог бы точно сказать, чего же именно. Уж не себя ли самого?

Она разжала мой кулак, забрала платок и совсем тихо повторила:

— Я очень редко... никогда не прошу!

Дыхания не хватало. Да и сидя петь очень трудно. Сразу почувствовал, что немного «горлю» и связки «греются». Но сумел — уже забыто, совсем забыто! — опереть звук на воздушный столб и подключить грудной резонатор. Голос стал гуще и богаче. Сумею ли плавно уйти на фальцет там, в конце арии? «К тебе я стану прилетать... Гостить здесь буду до денницы... И на шелковые ресницы... » Главное, сейчас не думать, как поешь... Просто петь и больше ничего. Не помнить ни о Флоре, ни о городке внизу... Рубашка прилипла к телу, а я не чувствовал жары. Напротив, даже знобит, как в лихорадке... «И на шелковые ресницы сны золотые навевать... Сны золотые навевать...»

Нет, все не так... Неуверенно, робко, детонировал на двух нотах. И я начал ту же арию снова. Тут-то, кажется, вправду забыл о Флоре и о городке, о том, что вокруг вовсе не могучий нервный и грозный Кавказ, обиталище богов и бесстрашных, а уютные, совсем курортные Карпаты... Я пел, пожалуй, только для себя самого. А может быть, еще и для княжны Тамары, которую никогда не видел и видеть не мог, но догадывался, что где-то она существует и сейчас слышит мой голос, мою мольбу и мои клятвы. Демон надеялся разорвать круг. Он отчаянно боролся со своим одиночеством. И просил Тамару помочь ему. Гордый обитатель заоблачных вершин в минуту прозрения увидел, что счастливым может быть лишь тот, кто ходит по земле. Но он сам себе не признавался в этом. И Тамаре обещал лишь прилетать к ней или забрать в надзвездные края... Нет, навсегда на землю он не хотел. Боялся того, что в нем проснется человек...

На этот раз я спел, кажется, так, как надо. Правда, голосовые связки были немного раздражены, хотелось откашляться. Значит, педагоги, слушай они сейчас мое пение, все же отругали бы меня за «горлинку».

— Как вы посмели?.. — спросила Флора, не глядя на меня. — Кто вам разрешил бросить пение?

— Сам того захотел.

— Но почему?

— Этот вопрос, Флора, я и сам себе не раз задавал. Видите ли, чтобы стать настоящим певцом, одного голоса мало. Нужно еще многое, очень многое... Умение найти образ, но вместе с тем и не раствориться в нем... Быть в роли, войти в нее серьезно, на полной отдаче, но и уметь наблюдать себя со стороны. Мне многого не хватало. Я ударялся в крайности — то пытался повторять великих, то намеренно боролся с ними... Кстати, и сейчас вы услышали не моего Демона... Образ был найден еще Федором Ивановичем Шаляпиным. А я сейчас с большим или меньшим успехом повторил то, что должно бы принадлежать одному Шаляпину. В искусстве это называется имитаторством.

— Но ведь повсюду на сценах не одни Шаляпины.

— Конечно, нет. Но это уж дело совести каждого. Лично я не хотел быть вторичным и рассудочным певцом. Мне доводилось петь и по-своему. Так, по крайней мере, считали. И даже хвалили за трактовку образа. Но что это была за трактовка! Сам-то я отлично понимал, что это от ума холодных наблюдений, не изнутри, не от души. Попросту сознательно старался спеть не так, как пели до меня ту или иную партию великие предшественники. Чуть ли не с карандашом в руках вычислял, где и какую надо дать фермату, где сознательно спеть на иной интонации. И все же получалось, что я имитирую классиков. Правда, теперь уже от обратного — не спеть так, как они... Пусть хуже, но иначе. В общем, не было счастливого сочетания...

— Какого?

— Это трудно назвать. Настоящее в искусстве, думаю, рождается, когда воедино сплавляются чувство и мысль, ты сам, твой жизненный опыт и знания, полученные от тех, кто делал это же до тебя... В общем,