И Флора-то хороша! Сумела увлечь меня в поездку. Или почувствовала, что я сам хочу разобраться в диковинной и нелепой в наши дни истории с возникновением голосов из ничего? Тут пришло на ум, что Флора чем-то неуловимо напоминает Ирину Ильенко, хотя они люди разных поколений да и масштабов. Надо же, единственная реальность — это она сама и черный кофе, ею сваренный! Что это — самовлюбленность или же агрессивная защитная реакция? Может быть, отметая все остальное, Флора укрепляется в собственном мнении о себе? И тогда мне следовало бы научить себя верить, что главное в моей жизни — две благодарности в приказах по редакции да статьи, время от времени по решению редколлегии попадающие на так называемую Доску лучших материалов. Почему бы и нет? А остального не существует. Если же и существует, то оно все равно как бы нереально... Допустим, я сижу в зале театра и смотрю на сцену. По ней движутся Марина, Николай Николаевич, Флора, чета Ильенко... Я вникаю в их хлопоты, заботы... Сострадаю, сопереживаю, но держу в уме мысль, что в конце спектакля в зале вспыхнет свет, я возьму в гардеробе свой плащ и спокойненько отправлюсь домой... Кто-то умеет жить именно так.

Тут мне показалось, что мое лицо в зеркале затуманилось, как будто я внезапно стал хуже видеть. Кольнуло в сердце. Почувствовал, как оно стало выбивать чечетку на ребрах. Такое было внове. Ощущение не из приятных.

Быстро ополоснул лицо и спустился в зал ресторана. Кроме Флоры, в зале никого не было. Она сидела у дальнего столика и смотрела в окно.

— Все заказано, — сказала она. — Вот сигареты. Вы бледны.

— Видимо, устал.

— Да, наверное. — Она посмотрела на меня внимательнее, чем глядят обычно на собеседника. — Не вернуться ли нам?

— Этого не хватало! Мчать за четыреста километров, чтобы тут же повернуть назад?

Принесли мясо по-полонински в горшочках, салаты и неизменный кофе. Не успели мы доесть, как появился официант, узнал, не желаем ли мы еще чего-либо, а затем подал счет. Здесь все, даже обслуживание в ресторане, было по-домашнему удобным и уважительным. Посетителей старались не раздражать. Не исключено, что к ним еще не научились относиться как к единицам, заполняющим плановое посадочное место... Это трогало, умиляло и почему-то влекло к сентиментальным воспоминаниям о детстве, когда тебя все любили и никто не желал тебе зла.

Минут через десять мы ехали по малолюдным, тихим улочкам городка, заснувшего на берегу скатившейся с гор реки. Городок был мал, тих, но знатен и самостоятелен. Его история уходила в туманную древность. И музеев тут было много. А местная картинная галерея могла похвастаться полотнами Рубенса и Гойи.

Мне нравились эти городки, доставшиеся нам в наследство от иных эпох. И хотя в каждом доме, как и везде, нынче с экрана телевизора пели Муслим Магомаев и Эдита Пьеха, что-то здесь в самом стиле жизни осталось неизменным.

Однажды я разговорился в одном из таких городков с парикмахером, который за свою шестидесятилетнюю жизнь никогда никуда не выезжал. Обернув меня простыней, парикмахер спросил, откуда я.

— Здешних я знаю. Всех до одного. Только вот молодых начал путать. То ли от моды, то ли от причесок, но вроде поодинаковел народ. Может, я и ошибаюсь, но у стариков даже глаза у каждого свои. У одного смеются, у другого — плачут...

Парикмахер, щелкая ножницами, отходил в сторону, чтобы посмотреть на дело рук своих, и все говорил, говорил... Наверное, давно на душе накопилось. Или же новому слушателю был рад.

— Да и уезжают теперь молодые. Не сидится им. Значит, появилось где-то такое, чего у нас нет. Человек, если ему на месте хорошо, никуда не поедет. Вот ежели бы мне сказали: «Петро, хочешь в какой- нибудь Париж, Одессу или Неаполь?» Я бы знаете что ответил? Конечно, не знаете. И знать не можете. Я бы сказал: «Садитесь в кресло, я вас постригу не хуже, чем стригут в Париже!» Потому что у меня своя гордость. Зачем мне быть у кого-то гостем? Я в своем городе лучший мастер! Значит, у молодых уже не то на уме?

С этой встречи с парикмахером я начал свою недавнюю статью о маленьких городках, о том, почему отсюда многие все же уезжают? Казалось бы, именно теперь, когда повсюду радио, телевидение, все новые дома с лифтами, а до ближайшей столицы можно за полдня добраться, пробил звездный час для этих городков. Они перестали быть провинцией. И все же их покидают — самые сильные, самые молодые. В статье не было ни рецептов, ни рекомендаций. Скорее, раздумья по поводу этого малообъяснимого явления. Уж не существует ли еще не познанный нами закон, толкнувший в путь дальний Садко и Пера Гюнта? Не сидит ли в каждом из нас кровинушка Садко, смутное воспоминание о нем?

Я понимал, что статья покажется в редакции странной и вызовет возражения. Ведь принято, чтобы журналист не просто называл явления, но и указывал пути выхода из тупика. Но этих-то путей я как раз и не знал. Тем не менее статью напечатали. И именно она была замечена читателями. Хлынул поток писем. Все подтверждали, что «надо усилить внимание» к духовной жизни маленьких городков. Были и конкретные предложения, особенно от пенсионеров и старых педагогов. Впрочем, очень наивные.

— О парикмахере вспомнили?

Я вздрогнул и откровенно испугался. Откуда могла о моих мыслях узнать Флора? Неужели женщины вправду отличаются сверхъестественной обостренностью чувств, неведомой нам, мужчинам, или они в дружбе с телепатией? Флора улыбалась. Она, видимо, заметила мое смятение и хотела меня успокоить.

— Нет, я не фокусник и не ясновидец, — сказала она. — Просто у вас было точно такое же лицо, как в тот вечер, когда вы диктовали статью о парикмахере. Этот парикмахер говорил, что у нынешней молодежи одинаковые глаза... Осторожно — правый поворот запрещен! Нам нужно музыкальное училище. Оно должно быть где-то на этой улице. Та самая женщина, знакомая моей сестры, у которой тоже изменился голос после визитов к зубному врачу, назначила встречу ровно на одиннадцать... Не забыли?

Нет, я ничего не забыл. И внутренне был готов к встрече с кем угодно, хоть с самим дьяволом, только бы доискаться причин, по которым Марина сначала захотела, чтобы я разгадал секрет «внезапно запевших» (так мы именовали их в последние недели), а затем сама стала упрашивать прекратить розыски. Чтобы понять, за что меня вознамерилась утопить в самом синем на земле море решительная, как хоккеист у ворот соперника, дама по имени Ирина, почему, наконец, не стал со мною говорить откровенно тот же Юра? Что они все скрывали? Чего боялись? Какую тайну берегли? Может быть, этой тайны и вовсе не было? Но я вспомнил «стеклянное» звучание голосов Юры и Ирины — резковатых, без полетности, даже без намека на то удивительное вокальное эхо, которое во многом стало открытием Федора Ивановича Шаляпина. Даже после того как певец заканчивает фермату, голос его еще некоторое время как бы звучит под сводами зала. Это и есть вокальное эхо...

Музыкальное училище находилось в бывшей загородной резиденции графа Эстергази. Ко входу в маленький «карманный» дворец вела через парк дорожка, усыпанная мелким речным песком. Сердце перестало покалывать. Но я с трудом поспевал за Флорой. И даже на второй этаж поднялся не без труда.

В маленьком уютном зале с камином, обложенном сюжетным гуцульским кафелем, сидели трое. Мужчина и две женщины. Лиц двух других я бы сейчас уже и не вспомнил, что же касается ее, той самой, ради которой мы и совершили путешествие, то я вряд ли когда-либо забуду огромные печальные карие глаза и робкую улыбку человека, стесняющегося своего уродства и себя самого. Она была горбата.

— Да, да, меня зовут Валентина Павловна. — И, обратившись к Флоре: Это вы звонили мне по междугородному? Выйдем в коридор.

Женщина повела нас к огромному венецианскому окну. За ним — как открытка — раскинулся карабкающийся на холмы город, утопающие в виноградниках домики с красными черепичными крышами. Рай, да и только! Здесь бы поселиться после выхода на пенсию. В той безумной гонке, какой была моя жизнь в последние годы, я и позабыл о том, что существуют тихие, защищенные горами долины, куда никакому урагану не ворваться, где всегда покойно и так легко дышится. Флора тронула меня за рукав. Действительно, я совсем не вовремя задумался. Горбатая женщина говорила о чем-то горячо, настойчиво, и я, наверное, пропустил что-либо важное.

— Поймите мое положение и мои чувства... Мне всегда чудилось в этом что-то неэтичное,