туманы, а в жаркие, как сегодня, над ними висело голубоватое марево. В окно рвался горячий пряный воздух. Было душно, и клонило ко сну.

— Пристегните ремень! — сказала Флора.

— На этой дороге автоинспекторы редкость.

— И все же пристегните. Я не такой опытный водитель, как кажется.

Почему она сказала «как кажется»? Угадала мои мысли? Вела она машину отлично. Не лихо, а разумно. Сбрасывала обороты именно там, где нужно было, в повороты вписывалась аккуратно, не пересекая белой осевой линии.

День был не просто жарким — он душил жарой. Воздух казался липким. Сосредоточенное лицо Флоры не давало мне покоя. Очарование молодости? У Флоры дерзкий взгляд и дерзкий язык. И удивительно длинная шея, мягко переходящая в плечо. Даже не определишь, где кончается шея, а где начинается плечо.

— С какой стати вы так подробно меня рассматриваете? — заметила Флора. — Что, у вас не было времени сделать это раньше?

— Извините, — смутился я. — Но еще древние греки, а может, кто-нибудь еще и до них открыл объективную ценность женской красоты. Да и вообще, мне дозволены некоторые вольности в разговоре. Я ведь вам в отцы гожусь.

— В слишком молодые отцы... Да и к тому же в приемные.

— Ну а в ином качестве я, кажется, никому никогда не годился.

— Вспомнили, что были когда-то Онегиным? В каждом Онегине, если к нему хорошенько присмотреться, сидит и пылкий Ленский, и рассудочный Гремин. Полагаю, сегодняшний Гремин был бы подписчиком журнала «Здоровье» и охотно помогал бы жене по хозяйству.

— Долго вы все будете меня корить Онегиным? Я ведь сам, добровольно ушел со сцены. Повинную голову меч не сечет.

— В том-то и дело, что речь надо вести не о повинной голове. Вы тогда просто струсили.

— Почем вам знать, струсил я или не струсил? Вы тогда пешком под стол ходили!

— Побоялись быть певцом средней руки. Вот и все дела.

— Не побоялся, а не захотел. И дело не в гордыне. Но всегда считал, что делать все надо максимально хорошо. Великолепно сработанная табуретка так же совершенна, как любая из пьес Шекспира. Честный и хорошо работающий столяр может на равных говорить с кем угодно — от Магомета до Гете включительно.

— И в журналистике вы надеетесь все делать максимально хорошо?

— Во всяком случае, стремлюсь к этому.

— Верно! — неожиданно согласилась Флора. Во время всего разговора она ни разу не обернулась в мою сторону, казалось, ее занимают только крутые повороты дороги, ведущей к перевалу. — Вы, конечно же, сказали правду. Но нельзя ли попроще?

— Вы, Флора, слишком современны и решительны в словах и поступках.

— А разве лучше быть архаичной, как Марина? Послушайте, на корреспондентском пункте единственными реальностями были я сама да еще тот кофе, который я вам ежедневно варила... А все остальное — суета, чепуха и словоблудие.

— Флора, вам сейчас придется выслушать мои отеческие наставления.

— Поменяемся местами? — Флора нажала на тормоз. — Устала. — Тут она наконец посмотрела на меня. Серьезно. Без улыбки. И вдруг подмигнула: — До роли приемного отца вы еще не доросли. Это несомненный факт.

Она уселась поудобнее на сиденье справа от меня, пристегнула ремень и надела темные защитные очки.

Навстречу неслись белые оградительные столбы. Внизу, за нами, начинался обрыв. Достаточный, чтобы костей не собрать, — метров шестьсот. А справа стеной тянулся мощный лес.

— Что же вы не радуетесь?

— Чему, Флора?

— Окончанию странствий. Вы уже не господин Онегин, не бродячий романтик.

Я не сразу понял, о чем она говорит. Да тут еще машину мощно потянуло влево. Успел заметить, что навстречу нам движется автопоезд с лесом. Его тянул КрАЗ. Попробовал вывернуть — ничего не вышло. Флора вскрикнула. Машина не слушалась руля. Лесовоз надвинулся. Он уже навис над нами. Успел заметить испуганное лицо водителя. Сработал инстинкт — переключил с третьей скорости на первую, съехал в кювет и притормозил.

К счастью, нас не развернуло, не бросило под колеса лесовоза. Не скатились мы и в пропасть. Резкий скрип тормозов лесовоза. К нам уже бежал водитель. Он указывал рукой на левый передний скат.

Вышли из машины. Конечно же, это был обычный гвоздь. Его шляпка торчала в углублении протектора.

— Ну и ну! — кричал шофер. — Под счастливой звездой родились, ребята!

Мы с Флорой глядели друг на друга и хохотали.

— Хорошо, что не я была за рулем! Я хитрая. Знала, когда пересесть...

Через полчаса сменили скат и двинулись дальше.

Солнце спряталось за гору. Но прохладнее не стало. Мы промчали мимо мотеля «Бескиды», переехали линию узкоколейной железной дороги. Вскоре вдали показались рассыпанные по ущелью огни города. Они навевали грезы о покое и отдыхе.

В гостинице нас ждали заказанные еще со вчерашнего вечера номера. Было поздно. В ресторане гасили огни. Поужинали в моем номере добытым у дежурной печеньем и чаем.

— Все! — сказала Флора, вымыв у рукомойника стаканы. — Завтра трудный день. Спокойной ночи!

Уже у двери, что-то вспомнив, остановилась, затем быстро прошла к тумбочке у кровати, взяла пачку сигарет, вынула одну и положила на тумбочку, а остальные унесла с собой. Я ошарашенно молчал. Со мною впервые обращались столь бесцеремонно. Засыпая, пытался понять, какое гибкое и хищное животное Флора мне напоминает? Будто бы видел даже когда-то картинку... Может, в детстве? Ну да, конечно, пантеру Багиру из книги «Маугли» с иллюстрациями Ватагина. И тут же провалился в темноту. А очнулся оттого, что меня похлопывают по плечу.

— Пора! — услышал голос Флоры. — Половина девятого.

— Отдайте сигареты! — рявкнул я.

— После завтрака. Брейтесь, умывайтесь. Буду ждать внизу, в ресторане.

Бритвой я орудовал с необъяснимым ожесточением, будто лишал любимой бороды своего смертельного врага. Да и вправду был очень сердит на себя не для того я так мучительно и сложно прояснял абсолютно все, каждую ситуацию в своей собственной жизни, чтобы сейчас, добравшись до сорока, вновь запутаться между двумя дамами — одной уже вполне зрелой, а второй из породы юных и самоуверенных прагматичек, которые с пеленок знают, чего хотят, и даже первые шаги делают не куда придется, а только в нужном им направлении. Но не исключено, что я напрасно думал о Флоре слишком уж резко. Она того не заслужила. Сердился я, наверное, еще и потому, что никак не мог отогнать одну странную и пугающую мысль. Может быть, я напрасно бежал от образа «господина Онегина»...

Почему я бросил сцену? Не в том ли дело, что я ни разу, никогда, ни на одно мгновение не почувствовал себя полностью поглощенным музыкой, частью ее, единственной и органично вписанной нотой в сложном ансамбле, который именуется оперой? Я всегда видел себя со стороны... Вот я подхожу к беседке, вот снимаю цилиндр, кладу на скамейку хлыст, стягиваю перчатки и начинаю арию о том, что душа моя чужда блаженству и что совершенства Татьяны ни к чему... Пел легко, некоторые ноты звучали, как утверждали слушатели, проникновенно. Но я-то отлично понимал, что в чем-то обманываю публику. Уж не умелое ли это было имитаторство и подделка под высокое искусство? А даже при минимуме образованности подделаться ведь довольно легко. Мне просто-напросто нечего было сказать в Онегине такого, чего бы не говорилось до меня. Не в этом ли все дело? Не потому ли я так истово бросился разыскивать таинственного дарителя голосов...

Я так разволновался, что решил прекратить бритье и минуту-другую отдышаться.