Он сел не раздеваясь, как был, в кожанке и кубанке, пересеченной красной полосой вдоль всего переда. Еле отросшие усики дергались на его белом, нездоровом лице. Мишка Фадейчев три месяца как был отчислен из бригады Котовского. Легкие его хрипели от каждого вдоха, а когда приходилось с ним мыться в бане, Клешков с почтением смотрел на шрамы, сплошь переплетшиеся на его щупловатом, но жилистом теле.
— Чего делать будем? — спросил Фадейчев, когда Сашка придвинул ему стакан чаю, обкусанный кусок сахару и жамку. — Может, к Маруське сходим?
Клешков, уже прихлебывавший пустой чай вприкуску с жамкой, закачал головой с великим ожесточением. Маруська Наливная продавала самогон и даже устроила у себя что-то вроде распивочной. Другую бы давно свели за это дело в милицию, а то и в ЧК, но Маруська при Деникине спасла двух раненых большевиков, и они теперь были большими людьми в губернии. Поэтому ее не трогали из уважения к прошлым заслугам, а несознательная Маруська пользовалась этой снисходительностью власти.
— Ты чего читаешь? — спросил Фадейчев, дожевывая жамку. — «Граф Мо-нте Кри-сто», — с усилием прочел он и пренебрежительно бросил книжку на кровать. — Да на кой тебе, Сашка, читать о разных графах? Мы их к стенке ставим, а ты книжки о них читаешь!
— Он был граф не такой! — запротестовал Клешков. — Он за бедных стоял, а разных богатеев казнил и наказывал.
— Ну, если так, — сказал Мишка, — другое дело. Это и у нас было. Раз приходим в Фастов, а там митинг. Что такое? Бойцы узнали, что комполка из дворян. И судят его. Ну, наш комбриг сразу в это дело влез, говорит: «Т-това-рищи бб-бой-цы, — знаешь, как он у нас умел! Все, значит, — раз — притихли. — Т- товарищи, грит, как п-показал с-себя в б-бою нас-сследник дворянских кровей?» Ну, они орут: хорошо, мол. А наш комбриг говорит: «К-ккакой же может б-быть суд в та-ком с-случае? Раз в бою он хорош, то какое вам дело, от кого он родился?» Отпустили.
— Ну вот, — сказал Клешков, прихлебывая чай, — вот и этот граф из таких.
— Слышь, — решительно встал Фадейчев, — айда к Маруське. Горит у меня все — надо сёдни выпить.
— Несознательно как-то, — сказал Клешков. — Узнают на службе...
— А плевать! — сказал Фадейчев. — Раз в год можно. Чтой-то у меня сёдни настроение такое!
Клешков оделся, они вышли из дома и пошли вдоль темной улицы, чуть освещенной слабым светом из окон. Ветер шуршал в тополиных кронах, теребил свесившиеся из-за заборов полуоблетевшие ветки яблонь. Где-то далеко тявкала собака.
Был уже комендантский час, и прохожих не было. Лишь в одном месте вылезла было навстречу из калитки какая-то фигура и, услышав дружный шаг идущих, нырнула обратно, чтоб уже не показываться.
Мишка шагал, дергая за ветки, торчащие из-за заборов, нет-нет да и ударяя кулаком по ставням наглухо прикрытых окон.
— Миш, — уговаривал Клешков, — да чего ты...
— Запрятались, забились гады! — цедил Фадейчев, отшвыривая какие-то железки с мостовой. — Ребята против панов кровь проливают, а эти себе бока у печей поджаривают и только и мечтают, как обмануть Советскую власть!
— Да ладно, Миш, — говорил Клешков. — Чего ты, раньше этого не знал? Обыватели!
— Рубить их надо! В капусту! — свирепствовал Мишка и снова бил по ставне или калитке.
У здания сельсовета одиноко горел фонарь и томился часовой, подремывая над своей винтовкой.
— Эй, — заорал Мишка, когда они подошли, — завтрашний день проспишь!
Солдат дернулся и ошалело уставился на них.
— Ты чего? Проходи, проходи!
— У, рыло самоварное! — ощерился Мишка, останавливаясь против него. — Ты спать сюда поставлен или от контры стеречь?
— Иди, иди, — сказал часовой и пошевелил винтовкой.
Тогда Мишка вообще сорвался с цепи.
— Ты чего меня пугаешь, селедка немытая? — завопил он на последней ноте своего фальцета. — Убери свою пукалку, гад, а то я счас не знаю, что с тобой сделаю!
— Миш, пошли! — тянул его за локоть Клешков.
У Мишки не поймешь, с чего иногда начиналось такое, и тогда никто не знал, как его усмирить.
— Пузо подбери, пехота! — орал Мишка. — В армию его взяли, а он все как в деревне...
— Айда, Миш! — Клешков насильно поволок Мишку от часового, а тот вдруг принялся свистеть в свисток.
Клешков втянул Фадейчева за угол, а свисток все заливался. Слышался топот — видно, бежал патруль.
— Быстрей! — сказал Клешков, и они побежали. — Ну и неуемная ты голова.
Фадейчев, хрипя на бегу, вдруг захохотал.
— Ты чего? — спросил Клешков.
— Да из-за этого... Раззявил рот! Надо было взять да заарестовать нас обоих.
На тихой окраинной улочке они остановились. Брехали собаки, с хрипом дышал Фадейчев. Они немного постояли отдыхая.
— Пошли, — сказал Мишка, и они зашагали вдоль канавы к полурастасканному дырявому забору, за которым тускло светился тоненькими полосками между ставен Маруськин дом.
Маруська открыла только после долгого стука,
— Ктой-то? — спросила она, показываясь в проеме за приоткрытой на цепочке двери и подымая лампу. — Ой, — отшатнулась она, — опять с обыском? Вот я напишу в губернию, как мне жить не дают!
— Да открой, Марусь, — сказал Мишка, вставляя ногу между дверью и косяком. — Мы к тебе без дела... Так!
— А ну убери ногу, идол! — завопила Маруська. — Говорю — не открою, значит, не открою!
— Да угомонись, Марусь! — снова попросил Мишка. — Мы выпьем и уйдем себе тихонько!
— Говорю — убери ногу! — кричала Маруська. — А то вот жильцов позову!
— Каких таких жильцов? — спросил Клешков, просовывая голову из-за Мишкиного плеча. — А они у тебя прописаны? Маруська замолчала, разинув рот, потом все же открыла цепку.
— Ну входите, злыдни! — сказала она. — И чего только власть смотрит! А этот туда же: в кожане, а приходит водку лакать!
Оба прошли через темную прихожую на кухню.
На дощатом столе стояли два стакана и блестел при свете лампы, подвешенной у стены, пролитый самогон. Маруська вошла шаркая, поставила упавшую лавку, сказала:
— Пришли, так садитесь! Чего стали?
Клешков и Фадейчев хотели было сесть лицом к внутренним комнатам, но она так настойчиво совала им под ноги скамью, чтобы они сели спиной к двери.
— Сколько нести-то? — спросила она.
— Одну литровку, — сказал Мишка, а когда Клешков раскрыл было рот, дернул его за рукав.
Маруська вышла.
— Кто-то был и смотался. — Фадейчев дернул усом. — Самогон пролил и лавку повалил.
Сашка Клешков неслышно встал и прижался к косяку около раскрытой двери в комнату. Дверь была завешена серой занавеской. Клешкову послышался дальний шепот, потом зашаркали шаги.
Клешков сел на скамью между стенкой и столом, так что теперь ему виден был профиль Фадейчева и вход.
Маруська вошла, неся в руке бутылку с мутной жидкостью, в другой — два ломтя хлеба.
— Ты чем рассчитываться-то будешь? — спросила она. — Чай, советскими?
Мишка вынул пачку денег. Они с каждым днем стоили все меньше, и Клешков посмотрел на Маруську. Ее нестарое еще, распухшее лицо с фиолетовыми пятнами на щеках сразу же зажглось.
— Ты их в сортир отнеси! — заорала Маруська. — Они только там и годны! Чего я с ими делать буду?
