На таком лучезарном фоне была только одна тучка.
Женька вспомнил о ней, когда Надежда Ивановна, взглянув на часы, решительно поднялась из-за стола.
Из полевой сумки она достала сложенную гармошкой карту и линейку, начала что-то измерять.
Женька, перестав жевать, хмуро следил за ее движениями.
Потом посмотрел в окно. Все было по-прежнему: кое-где пятнами лежал снег, лениво шевелились тонкие ветки березы.
— Еще холодней стало! — неизвестно по каким признакам заключил Женька. — Собаку и ту выпустить жалко!
— Ничего, — попивая чай, благодушно отозвался Марков, — человек, в отличие от собаки, имеет спички, может погреться у костра.
— Шевелись быстрей, тогда не замерзнешь, — посоветовал Вахтанг.
Им хорошо говорить!
Федор Андреевич вообще никуда не идет, будет заканчивать карту, а Вахтанг сам сказал — сбегаю на три часа, и аминь! Только Наде да ему, Женьке, предстоит мерзнуть, наверно, до вечера.
Женька понимал — остались доделки, у каждого свои, но все-таки было обидно.
И вообще, чего они все так торопятся в город? Сегодня вполне справедливо было бы сделать выходной!
Женька никуда не спешил, а когда вспоминал, что все его приятели уже второй месяц сидят за партами, улыбка сама собой раздвигала его губы.
Сейчас было не до улыбок. Надежда Ивановна ему ничего не ответила, начала одеваться — натянула толстые шерстяные носки, аккуратно заправила в них брюки, взяла свитер.
Больше надеяться было не на что. Женька набрал в рот брусники сколько поместилось и, с раздутыми щеками, шумно дыша, проверил рюкзак. Все, за что ему могло попасть — бумага, вата, мешочки для образцов, липкий пластырь, зубило, — оказалось на месте. Затем он намазал медом четыре ломтя хлеба, подумал и добавил четыре оладьи да горсть сахару. Завернул все это в кальку, уложил в мешок для проб. Мешки эти сшиты из разноцветных обрезков. Женька выбрал самый веселый.
Надежда Ивановна надела ватник, поправила очки и завязала под подбородком меховой шлем, который был ей великоват — закрывал щеки и лоб до бровей.
Она достала из сумки зеркальце, густо смазала лицо вазелином и широко накрасила губы.
В горнице на одной из картинок примерно в таком виде были изображены марсиане — шлем, очки, яркие губы.
Дед Шелгунов с интересом глядел на Надю. Остальные не обращали внимания, понимая, что делается это не для красоты, а для защиты от ветра.
— Женя, захвати с собой, — Марков протянул сверток, — здесь вся испорченная фото- и кинопленка. Сожги, только подальше от поселка и очень осторожно! Дыму будет море, близко не стой!
Женька ощупал сверток, сказал:
— Может, оставим, вдруг она пригодится!
— Она может пригодиться, только чтобы устроить пожар! Понял?
Не дождавшись ответа, Марков добавил:
— Надя, проверьте, чтобы сжег, а то этот Плюшкин еще прибережет!
Бесшумно ступая, они вышли в сени и там надели сапоги.
— Холод-то какой! — Женька хмуро посмотрел на Маркова и Вахтанга, которые их провожали.
— Вот тип! — возмутился Вахтанг. — В таком обществе идет почти на увеселительную прогулку и еще ноет!
Началась увеселительная прогулка.
Шли молча, привыкая к солнечному блеску, поеживаясь.
За огородами опустились в овраг. Перешли ручей по заледенелому бревну и, скользя по седой траве, опираясь на молотки, одолели крутой подъем.
— Тетя Надя, сколько нам сегодня топать?
Она уже привыкла к тому, что у нее появился племянник, на голову ее выше.
— Километров двенадцать. Подход — четыре, с работой чуть больше трех и обратно пять.
Маршрут был, что и говорить, льготный, вдвое короче, чем обычно. Женька повеселел. Хорошо было и то, что подходы длинные, — можно разговаривать, петь, действительно как на прогулке. Правда, и на подходах Надя то и дело поглядывает на карту, но все же тут она совсем иная, чем за работой.
На гребень поднялись за час. С высоты серые крыши, стога и огороды Николаевки выглядели довольно уныло.
Над избой Шелгунова свечкой стоял дымок, но назад, к теплу печки, уже не тянуло.
Дышалось легко, пахло снегом и соснами. Низкорослые, ветвистые, они захватили скалистые вершины и солнцепечный склон.
Лицо Нади, обычно бледное, порозовело, а о Женькины щеки, казалось, можно зажигать спички.
За гребнем сразу стало сумрачно. Могучие суровые кедры, как воины, стояли там в полный рост, не боясь северных ветров. У земли они были покрыты шрамами. Это были следы не войны, а тяжелых ударов колотушек, которыми сбивают шишки.
Женька побегал между деревьями, от ствола к стволу, и быстро набрал с десяток шишек. Самую крупную отдал Наде, чуть помельче взял себе, остальные в рюкзак. Не теряя высоты, перевалили еще через два гребня. Шли редким кедровником с еловым подлеском. Везде попадались шишки. Видно, полны беличьи кладовые, коль никто не подобрал эти самопады, переспелые, смолистые, подклеванные птицами.
Люди сюда редко заходят, потому что еще лучший кедровник с другой стороны поселка.
По прямой они отошли от поселка всего на три километра, но тишина и глушь была такая, словно и не ступал тут человек.
Чтобы не чувствовать себя совсем одиноким, проглоченным тайгой, надо разговаривать или петь.
Женька начал:
Эту грустную песню он узнал от канавщика Феди, у которого на груди наколки, а в прошлом две судимости.
Оленей здесь нет, из диких зверей за все лето видели только зайцев да слышали рев изюбра, но песня эта близка, должно быть, потому, что тайга здесь такая же бесконечная.
Надя не поддержала песню; выйдя на открытое место, она долго и напряженно всматривалась в вершины, которые виднелись вдали, засекала их компасом.
К карте и компасу Женька относится с почтением — жизнь научила. Однажды, когда они возвращались из маршрута и Надя скучно молчала, то и дело поглядывая на карту, Женька подумал — ерунда, настоящие таежники ходят без карт. И без них ясно — наш лагерь вон там. Я это докажу, обгоню и встречу тетю Надю!
Он незаметно ускользнул, шел быстро и уверенно, но... Никогда он не забудет той темной, бесконечной ночи, не забудет, как он бежал на зеленые разрывы ракет, спотыкаясь, обдираясь о ветки. Он замер от радости, когда увидел Вахтанга. И... получил такую оплеуху, что искры из глаз посыпались, будто из ракеты.
Острием карандаша Надя показала на карте:
— Мы вот здесь!