— Видите ли, Федор Андреевич человек отзывчивый, но не всегда бывает понятно, когда он шутит. Про него говорят, перефразируя Бабеля, что он среди геологов слывет грубияном.

Мама Бабеля не читала, но все это не предвещало хорошего, и она вздохнула.

Женя уже приобрел некоторый опыт поисков работы, знал, что все начинается с паспорта и анкеты.

Здесь было по-иному.

Марков оказался очень высоким, худым, седоватым и лысоватым. Он выслушал Надежду Ивановну хмурясь, плотно сжав губы, глаза его сверлили Женьку, как бурав.

— Поздравляю! — загрохотал он. — Вы, Семенова, отыскали ценное пополнение — исключен, как говорится, за тихие успехи и громкое поведение! Да что у нас здесь — штрафбат?

Тут заговорила мама. Из ее слов получилось, что все это, конечно, так, но на самом деле совсем не так! У ее сына масса положительных качеств, правда еще не полностью проявленных.

Глаза у нее при этом стали такими, что ей трудно было не поверить!

— А пороть его пробовали? Некому? Так приглашайте меня, имею опыт. Только сперва проверим силы. Ставь локоть на стол! — скомандовал начальник.

Все, кто были в комнате, подошли поближе, с интересом смотрели.

Женька упирался изо всех сил, напыжился и покраснел, но вскоре его рука была прижата.

— Три с минусом, — определил Марков, — а теперь подпрыгни, достань потолок!

Женька прыгнул, почти достал.

— Четыре с плюсом! Ну, а какой будет угол, если синус равен двум?

Женьке повезло — про синусы-косинусы он знал хорошо, но во всем этом была какая-то насмешка! Поэтому он ощетинился, ответил, кривя губы:

— К вашему сведению, это ерунда, таких синусов не бывает. Два с минусом!

Мама вздрогнула, а Марков захохотал:

— Я же говорил, ценное пополнение для нашего штрафбата!

Он повернулся к маме:

— Рад сообщить, что ваш сын зачислен с сего числа маршрутным рабочим, будет таскать образцы, рыть канавы и прочее. Роль труда в процессе очеловечивания обезьян доказана. Все будет на уровне, если предоставите мне право телесных наказаний!

Мама, неожиданно для Женьки, вдруг начала улыбаться, кивать и ушла очень довольная, а сыну сказала, что хорошего человека видно сразу.

Женька настроен был не так оптимистично. Шутки он понимал, но все же ему стало жутковато, когда, прощаясь, начальник больно сдавил его плечо и, грозно нахмурив брови, отчеканил:

— Ты у меня смотри, душу выну!

Все-таки, как ни храбрись, а уезжал Женька из дому один, надолго, в первый раз!..

С тех пор прошло, вернее, промелькнуло четыре месяца, и о том, как поступал на работу, Женька иногда вспоминает с веселой улыбкой.

Свои обязанности он освоил быстро и выполнял их с жаром, когда не увлекали его какие-нибудь иные начинания.

Федор Андреевич покрикивал грозно, но телесных наказаний не применял. Всего один раз Женька получил оплеуху, и то не от него, а от Вахтанга, и, надо признать, за дело.

Вообще все шло хорошо, пока Женька не начинал что-нибудь по собственной инициативе.

Тут уж обязательно подстерегали его неприятности.

Например, отыскал улей диких пчел в дупле кедра. Хотел угостить всех медом. Действовал вроде по всем правилам, а кончилось тем, что раздуло его, как мяч, четыре дня не мог работать — была высокая температура. Но это ерунда, тогда все обошлось, только посмеялись. Марков сказал:

— Это полезно. Пчелиным ядом лечат разные стариковские хворобы. Лечиться можно и впрок!

Хуже было, когда он, убежав от Надежды Ивановны, заблудился, вернее, когда нашелся. Скандал тогда получился большой — решили даже его уволить и, безусловно, он был виноват. Женька дал честное слово и очень старался не самовольничать, быть дисциплинированным, как на военной службе.

И все же в самом конце работы, что называется под занавес, благодаря его активным действиям произошло это событие, невероятное, напоминающее «охотничий» рассказ.

Инициатива, бесспорно, была Женькина, но на сей раз считать его виноватым, по-моему, нельзя.

Вот как это было.

В шестом часу уже совсем стемнело. Шли с утра, и все — пять человек и девять лошадей — очень устали.

По-доброму давно следовало стать на ночлег, раскинуть палатку, запалить костер, но об этом никто и не думал.

Это был не обычный переход, с лагеря на лагерь, каких за лето насчитаешь десятки, а долгожданный, последний!

Еще немного — и впереди чудеса! А пока только мгла да заснеженная тропа. Она видна еле-еле, то и дело виляет, обходя деревья и скалы, а вьюки будто распухли, цепляют за что попало.

Лошади злятся, спешат. Трещат ветки, трещат вьюки, раскачиваются деревья, осыпая снег на разгоряченные лица, за шиворот.

— Стоп! — закричал Марков. — Успокоить нервных!

Он шел первым, за ним Вахтанг. В середине каравана Женька и Надя. Она ведет одну лошадь, остальные по две — в связке, задняя привязана уздечкой к хвосту передней. Замыкающим шагает Степан Петрович, повар и конюх партии, — тут нужен глаз да глаз, а то что-нибудь обязательно потеряется.

Отдышались, подтянули вьюки, построили караван.

— Интервал пять метров! — гаркнул Марков. — Не налезай, бойся лошадиного зада!

— Соблюдай правила безопасности конного передвижения по пересеченной местности! — в тон ему добавил Вахтанг.

И снова — вперед! Виляет тропа, трещат ветки, трещат вьюки, порошит снег.

Земля будто изрыта оспой — просадочные воронки и бугры, похожие на доты. Причудливый рельеф вечной мерзлоты, окаменевшая мертвая зыбь: вверх — вниз, вверх — вниз...

Наконец пересекли долину. Начался подъем на хребет. Значит, осталось немного, но самое трудное еще впереди.

На повороте, сквозь редкую поросль, Вахтанг увидел Надю. Она клонилась вперед, почти падала. Так бредут, когда уже нет сил, на одной воле!

Он закричал:

— Федор Андреич, чего нам спешить в эту дыру Николаевку, давай отдохнем, сил нет!

— Стоп! — скомандовал Марков. — Подтянись! Женька, доставай термос!

Сам Марков, вероятно, устал больше всех. Как ни бодрись — сорок шесть и две фронтовые метки на правой ноге. Его чисто выбритое лицо стало серым, сливалось с беличьей шапкой. Выделялся лишь красноватый, загнутый в небо нос, ракетодром, по определению Вахтанга, да глаза с очень подвижными зрачками, то маленькими — колючими, то расширенными — веселыми.

Женька притащил термос.

— Ну как, теперь понял, будешь мамочку слушать? — спросил Марков, подтягивая задубевший ремень, морщась от усилия.

— Кое-что понял, — неопределенно ответил Женька, чему-то улыбаясь.

Он осторожно поднес Наде пластмассовую крышку-стаканчик. Чай был не очень горячий, но крепкий, почти черный.

— Женьке простительно, он совершил ошибку еще несовершеннолетним, но можно ли считать нормальными некоторых других? — Вахтанг, прищурясь, посмотрел на Надю. — Ей говорят — сиди в лаборатории! Ему, — он перевел взгляд на Маркова, — двадцать раз предлагают — будь начальником, сиди в кабинете со звонком к секретарше! А он в темноте, на морозе, тянет ремень у лошадиного хвоста!

— В кабинете кресло с колючками, — пробормотал Марков, с трудом раскурив помятую папиросу.

Разговор шел в обычном шутливом тоне, но эта тема возникла не случайно. Всем им, пожалуй кроме Женьки, хотелось в эти минуты жизни более легкой и уютной.