Как только ослица забежала во двор, содержатель караван-сарая вместе с мальчиком поспешно закрыл тяжелые деревянные створы ворот, обитые коваными железными полосами. Через оставшуюся щель видно было, как хозяин накинул на крюк железную цепь.

Слониха не сразу повернула назад. Она подобрала с земли суковатую ветвь и ею почесала себе под брюхом. Неторопливо подойдя к воротам, она сначала ощупала их хоботом, а потом приладилась к ним лбом.

Ворота затрещали, цепь с визгом натянулась и обломила крюк. Раздвигая створы своим телом, Ситора вошла во двор.

Содержатель караван-сарая спрятался за кипящим самоваром. Джан Мамад привязал слониху к двум кольям и потребовал, чтобы мальчик отвел ослицу к дальней кормушке.

Джан Мамад надеялся, что если Ситора переспит ночь в отдалении от ослицы, то наутро у нее могут остыть непомерно горячие чувства к новой подруге. Весь день он был мрачен, а вечером, когда в горном небе высыпали звезды, крупные, как горох, он лег на походную кровать и закурил банг.

Погонщики, бранясь между собой из-за каждого лишнего фунта поклажи, навьючили верблюдов и с наступлением ночной прохлады ушли из караван-сарая. Наступила тишина, и только долго еще не смолкал удалявшийся перезвон верблюжьих колокольцев по кабульской дороге.

— Ох, Ситора, — заговорил Джан Мамад после третьей затяжки, — мы бы сейчас тоже с тобой шли в Кабул, если бы ты подружилась с верблюдом, а не с этой зловонной потаскухой! И какую красоту нашла в ней? Репу за гранат приняла! — Он залился отрывистым, хриплым смехом. — Ходишь за ней, как собака за костью, а дружбу со мной высморкала из хобота. Да, больше тридцати лет вместе… и вдруг так сразу…

Наступило молчание.

— Но ты пойдешь со мной, Ситора! — снова заговорил Джан Мамад, затягиваясь дымом банга. — Хоть ты и большая и сильная, а пойдешь за мной, потому что человек сильнее тебя. Вот возьми, к примеру, у нас, в горах, Рауф-бая. Он и богат и силен. А сильный человек все может сделать. Рауф-бай дом у меня отнял. Некуда было жену привести…

Джан Мамад прислушался к звучавшему издалека перезвону колокольцев и протяжно запел:

Потом он начал что-то бормотать, пока не уснул.

Его разбудил полуночный ослиный рев. Ослица ревела так сипло, будто вместе с ним накурилась банга.

Ситора приподняла хобот и затрубила ей в ответ. И хобот слонихи показался в тот миг Джан Мамаду длинным и красиво изогнутым, как лебединая шея. Свесив руку с кровати, он нащупал возле себя комок глины и запустил его в ослицу.

— Замолчи! — проворчал он, осторожно повернувшись с боку на бок.

На спине он лежать не мог, потому что ныли не зажившие еще рубцы.

Рано утром в караван-сарай пришел вьючный обоз. Лошадей было немного, но двор сразу наполнился бренчаньем бубенцов.

Погонщики едва принялись развьючивать лошадей, как содержатель караван-сарая растолкал спавшего на циновке мальчика и приказал ему седлать ослицу и ехать по дрова. Он полагал, что погонщики закажут себе самовар на весь день.

Несмотря на утренний холод в горах, мальчик вышел во двор босой, в одной домотканой миткалевой рубахе и штанах.

Джан Мамад проворно поднялся и спутал цепями две передние ноги слонихи. Потом высыпал перед ней ворох соломы. У одного из погонщиков он выпросил за деньги немного свежего клевера. Пока Джан Мамад подбрасывал слонихе в солому нарезанный клевер, мальчик увел ослицу со двора, и содержатель караван-сарая поспешно прикрыл за ними ворота.

Ситора сначала настораживала уши, но вскоре целиком занялась клевером, который ей не часто доводилось есть. Пока она расшвыривала солому, выбирая из нее свежую траву, Джан Мамад наспех уложил свои пожитки и кое-как навьючил их на слониху.

— Ну, хозяин, теперь время нам уходить, — сказал Джан Мамад содержателю караван-сарая.

Тот пожал плечами:

— Никогда больше не буду пускать к себе постояльцев со слонами. После хлопот с ними не оберешься.

— Прощай, хозяин!

— Прощай! А за поломанный крюк будешь платить? — спросил содержатель караван-сарая.

— Сколько?

— Одну тенгу. Кузнецу новый крюк придется заказывать.

— Побойся бога и страшного суда!..

— Ладно, — махнул рукой содержатель караван-сарая, — с розы — благоуханье, с медведя — шерсти клок. Плати пятнадцать пайс.

Джан Мамад расплатился с ним. Содержатель караван-сарая отворил ворота.

— Не ходи той дорогой, — сказал он ему, показывая на тропу, ведшую под горку к речке. — Там ослица проходила.

Джан Мамад повел со двора слониху, и она послушно пошла за ним. Он свернул за угловую башню и напоил слониху из протекавшего там родника. Потом спустился с холма на кабульскую дорогу.

Ситора продолжала идти послушно. Она только обнюхивала дорогу, быть может, более тщательно, чем обычно.

Там, где дорога была размыта вешними потоками, слониха остановилась, обнюхала след от пересохшей лужи и свернула в проточину, усыпанную галечником. Проточина извивалась по крутому склону, поросшему фисташковыми деревьями и арчой.

Джан Мамад, шедший пешком и отставший от слонихи, едва успевал подниматься за ней по склону, спотыкаясь на каменных завалах.

Ситора остановилась у корявой арчи и затрубила, как трубят слонихи, призывающие к себе детеныша.

Джан Мамад с трудом выбрался из проточины и увидел в тени одинокой арчи ослицу, стоявшую возле вязанки дров. Он так растерялся, что даже не мог подобрать бранные слова.

Через некоторое время из арчовой заросли показался мальчик. Он нес на спине еще одну вязанку дров.

Увидя слониху, почесывавшую спину ослицы, он растерялся не меньше Джан Ма-мада. Оба они не проронили ни слова.

Мальчик навьючил на ослицу дрова и, взвалив себе на спину одну вязанку, молча погнал ослицу вниз по склону.

— Постой, — хмуро остановил его Джан Мамад. — Почему тащишь дрова на себе, а не на этой падали? Чтоб сгорела она от стыда!

Мальчик, согнувшийся под тяжелой ношей, обернулся к Джан Мамаду.

— Если привезу мало дров, хозяин будет меня бить, — ответил он. — А на нее больше навьючить нельзя. — Он показал на распухшие ноги ослицы. — Она старая и больная.

— Так ты жалеешь ее?

— Жалею.

— А тебя кто пожалеет? — спросил Джан Мамад.

— Бабушка.

— А еще кто-нибудь есть у тебя?

— Никого.

— Кто же кормит тебя?