стол.

– А теперь, юная леди, мы должны решить, что с вами делать. В былые дни, то есть когда была жива старая герцогиня, актеры останавливались в самом доме.

Лоретта его не слушала, но закивала головой.

– Любой скажет вам, что здесь настоящая актриса, – вмешалась миссис Редферн. Она села рядом с Лореттой. – Мистер Бринкли, она, собственно, не должна жить в самом доме. Мисс Лоретта, если вы извините мою дерзость, я предложила бы вам остаться здесь с нами.

Лоретта кивнула.

– У вас нет желания остановиться в господском доме? – спросил мистер Бринкли, глядя на нее так внимательно и пристально, будто он был констеблем, пытавшимся вынюхать ее тайные планы.

– Если я не буду жить в доме, то нельзя ли мне поселиться над конюшней? – спросила Лоретта.

Мистер Бринкли фыркнул:

– Надеюсь, что нет! У нас есть прекрасные чистые помещения в западном крыле дома.

– Если вы спросите, нужна ли мне большая комната и кто-нибудь, кто станет приносить мне чай, я скажу – нет.

Мистер Бринкли ослепительно улыбнулся ей:

– Ну, вы славная девочка. Что правда, то правда. Я не сомневался в том, что профессор не стал бы нас обременять такой особой, как миссис Джордан. Ведь, в конце концов, он профессор богословия.

– Кто эта миссис Джордан? – спросила миссис Редферн.

– Вы это знаете, миссис Редферн, наверняка знаете. Это актриса, у которой дети от герцога Кларенса.

– О! Конечно!

– Видите, – обратился мистер Бринкли к Лоретте, – я не был уверен, что вы не питаете надежды на то, что герцог Холбрук тоже доступен для такого рода отношений. Кстати, я страж герцога.

– Но он должен быть доступен для развлечений, потому что последние четыре года только и смотрел в стакан, – вмешалась миссис Редферн.

– Это сплетни, – возразил мистер Бринкли кухарке. – Его светлость сейчас и капли не берет в рот.

– У меня нет ни малейшего желания завести десяток детей от вашего пьяного герцога, – сказала Лоретта. И говорила чистую правду.

–  Нет! И мне достаточно одного взгляда, чтобы понять, что вы не такого сорта девушка, – сказала миссис Редферн, стараясь ее утешить. – И, думаю, вам будет лучше с нами, солнышко, чем сидеть и есть за большим столом и думать о своих манерах и тому подобном. Конечно, у вас есть молодой человек, претендующий на вашу руку, за которого вы выйдете, как только покончите с актерским ремеслом!

– Его имя Уилл, – сказала Лоретта, кивая. – Мы обменялись веточками розмарина.

– Ну, не славно ли, что старые обычаи еще в ходу? – сказала миссис Редферн. – Ведь и мы с мистером Редферном не так уж давно тоже обменивались веточками розмарина. Всего лет тридцать назад.

Для Лоретты эта цифра была все равно что вечность.

– Я поговорю с его светлостью, – сказал мистер Бринкли. – Думаю, мисс Лоретте будет с нами хорошо. Мы сохраним ее в целости для Уилла. Никто ведь не знает, когда лорду Мейну вздумается заехать сюда.

– Это вовсе не значит, что молодой человек сказал хоть одно грубое слово горничной, – заметила миссис Редферн.

Она проявляла гораздо большую терпимость к красивому графу, чем мистер Бринкли.

Лоретте было все равно, где она будет спать, и ее не интересовал граф Мейн.

– Могу я увидеть театр? – спросила она.

– Завтра утром я представлю вас молодой образованной леди, занимающейся постановкой, – мисс Питен- Адамс.

Миссис Редферн снова вмешалась в разговор:

– Ее горничная уверена в том, что его светлость еще до конца месяца попросит ее руки.

Лоретта вела себя безупречно и не проявила ни малейшего интереса к этой бесценной информации, а попросила рассказать ей историю здешнего театра.

Как представлялось Рейфу, были вполне резонные причины прекратить эту эротическую игру. Они включали чувство чести и пристойности, а также неопределенность даты свадьбы.

Но против благопристойности восставал такой плотский голод, какого он никогда прежде не испытывал. Имоджин лежала рядом с ним, и вид у нее был довольный, а на его личном орудии, кажется, даже и не отразилось то, что произошло.

Единственное, что сверлило его мозг и беспокоило его чресла, – это острая необходимость перекатиться по постели и познакомить леди Мейтленд с тем, каково это спать с мужчиной, которого природа ничем не обделила в отличие от Дрейвена Мейтленда, в чем он, Рейф, ничуть не сомневался.

Потом она открыла глаза и улыбнулась ему, и на мгновение он забыл, что ему не хотелось, чтобы она разглядела его лицо. Она казалась несколько вялой и расслабленной и очень счастливой, и тусклый золотистый отсвет умирающего в камине огня давал ему возможность убедиться, что Имоджин Мейтленд обладала самыми соблазнительными формами, какие ему только доводилось видеть за долгие годы. А возможно, и за всю его жизнь. И к ним следовало прикоснуться и попробовать их на вкус…

Его совесть твердила: «Ты сможешь всю последующую жизнь заниматься этим». «Достаточно только раз убедить ее, как велико твое искусство в деле любви, и она согласится на любую сделку», – вступал в пререкания здравый смысл. Победа осталась за здравым смыслом, поддержанным изрядной толикой плотского вожделения.

Он начал изучение ее тела с нижней стороны ее полной груди, и это интимное исследование каждого дюйма потребовало почти всепоглощающего внимания.

«Джентльмены не пользуются удобным случаем близко пообщаться с будущей супругой до того, как принесены брачные обеты», – увещевала совесть. «Я принесу обеты и поклянусь чем и в чем угодно», – бормотало все его существо, в то время как он дразнил ее сосок, пока она не начала издавать слабые вздохи, означавшие, что ей приятно это внимание. Было бы крайне не по- джентльменски оставить леди в таком состоянии.

Все тело Имоджин повлажнело, дыхание ее стало поверхностным, взгляд томным, и было ясно, что она мало что видит. Его губы двинулись по ее телу на юг. Рука его оказалась там еще раньше и затеяла игру с ее влажной теплой плотью, и от этой игры ее бедра раздвинулись. Она перестала издавать негромкие крики, сменившиеся низкими грудными стонами. Ему и самому стало трудно дышать. Кого он пытался обмануть?

Конечно, он станет заниматься любовью с Имоджин. Теперь он чувствовал, что ему этого хотелось с первой же минуты, как она вошла в его дом, вся переполненная страстью к Дрейвену Мейтленду, столь влюбленная в него, что Рейфа даже не замечала.

Нет, это неверно. Он был не настолько низок, чтобы питать вожделение к женщине, влюбленной в другого мужчину.

Эта мысль заставила его перекатиться по кровати и потянуть к себе бедра Имоджин.

Она протянула к нему руки, не открывая глаз, и он мог сколь угодно долго наслаждаться ее близостью и целовать ее в глаза и нос, в ее высокий лоб и соблазнительный рот.

И все это время другая его часть гладила и ласкала ее, и от этого у Имоджин перехватывало дыхание и из груди вырывались приглушенные выкрики, означавшие, что она испытывает наслаждение.

Вдруг она открыла глаза и сказала:

– Если ты куда-то собираешься, то почему бы не совершить это путешествие теперь?

– Тсс, – сказал он, глядя на нее сверху с улыбкой. – Эти дела не терпят спешки.

Он стиснул зубы и заставил себя остановиться на полпути. Она с такой силой сжала его руки, что он чуть не вскрикнул. Потом все ее тело изогнулось, стараясь приблизиться к нему, последовать за ним, ища его, испытывая потребность в нем.

И вдруг он почувствовал, что должен услышать от нее эти слова…

Слова клятвы, о которых он думал.

– Имоджин, – спросил он, цедя слова между стиснутыми зубами, – я нужен тебе?

Она снова потянулась к нему, изгибаясь прекрасным стройным телом, но он осадил себя и не дал ей желаемого. Она, все еще тяжело дыша, открыла рот и спросила:

– Что ты делаешь?

–  Занимаюсь с тобой любовью, – ответил он, имея к тому все основания. – Тебе что-нибудь не нравится в моих действиях?

Он продвинулся по заветному пути чуть дальше и снова остановился.

–  Да, – ответила она, и в голосе ее было напряжение.

– Ты хочешь, чтобы я вел себя иначе?

Ему удалось заставить себя говорить беззаботным тоном, хотя каждый мускул его был напряжен, как пружина, закрученная слишком туго. Они оставались на полпути, и она упиралась в него руками, толкала его, и голова ее металась по подушке, будто она хотела поймать его.

– Скажи мне только, Имоджин, – пробормотал он сквозь зубы, – скажи, что ты во мне нуждаешься. Что ты нуждаешься…

Его голос замер, а ее руки соскользнули с его плеч и спустились вниз по спине, оказались на ягодицах, и она потянула его.

И вопреки себе он соскользнул еще на дюйм вниз. Блаженный дюйм, насколько можно было судить по глухому стону, исторгнутому из ее груди.

– Еще, – сказала она. Потом добавила: – Пожалуйста. Прошу тебя.

И это было вроде брачного обета. Есть пределы, до которых мужчина может сдерживать себя, если в голове у него одна только мысль. Он прижался к ее губам, и это был его обет, молчаливый, но данный от всего сердца, и он заставил ее согнуть бедра под таким углом, какой был ему нужен.

И нырнул в нее.

На этот раз она не застонала. Она закричала. Его пальцы вцепились в нее, он рванулся вперед и преодолел те полдюйма, которые отделяли их друг от друга, и теперь они слились и стали будто одним существом, насколько это было возможно… В конце концов у него иссякла вся сила мысли, и он не мог больше думать об обетах и совести или о чем-либо другом в