Смеялась над ним?
– Она никогда и не была любящей меня дурой, – сказал Гейб, забыв о своих обязанностях. – У нас был короткий и глупый роман. И я действительно сбил ее с ног каретой, мисс Питен- Адамс.
– Я не интересуюсь этими подробностями, мистер Спенсер.
– Думаю, ваши глаза видят много человеческих слабостей. Верно?
– У меня единственные глаза, а слабостей много, и наблюдать их приходится, – проговорила мисс Питен-Адамс с достоинством.
Гейб не смог удержаться. Ему нравилось поддразнивать ее, эту самонадеянную девицу благородных кровей.
– А что вы думаете о моих слабостях?
В свете горящих на столе свечей Джиллиан походила на кошку.
Она закрыла книгу.
– Я думаю, что вы красивый мужчина, мистер Спенсер. – Рот его непроизвольно раскрылся, он так и замер. – Что вы используете свою привлекательность, чтобы добиться успеха и получать наслаждения. Если я все понимаю правильно, мисс Хоз едва ли сильно пострадала от вашего внимания, пусть даже и краткого.
Гейба будто повергли наземь ударом булыжника. Мисс Питен-Адамс спокойно раскрыла книгу и прочла следующую реплику:
– «Больше он не найдет во мне влюбленную дуру, как прежде».
Гейб не выказал ни малейшей готовности взять в руки перо.
– Я сожалею, если обременила вас своими откровениями, – сказала она. – Но предпочитаю ясность светским любезностям.
– Я польщен, – пробормотал Гейб.
Он снова показал себя болваном. Легкая улыбка мисс Питен-Адамс показала, что она необычная и интересная личность и в ней нет ничего от женщин, принадлежащих к лицемерному светскому обществу.
– Я вас недооценивал. И не думаю, что достаточно заинтересовал, чтобы вы пытались понять меня.
Гейбриел Спенсер не подозревал, что легкая улыбка, порхавшая в уголках его губ, весьма напоминает ту, которую он только что лицезрел на лице своей соседки.
– Если это так, – сказала она, снова закрывая книгу, – не лучше ли мне удалиться, мистер Спенсер?
– Нас никто не видит и не стережет.
– Да.
Она неторопливо поднялась. Он тоже встал.
Гейб шагнул к ней и увидел, как широко раскрылись ее зеленые глаза, но не успел пересчитать все ее прелести, потому что она оказалась в его объятиях.
Она таяла, как миссис Ловейт, а он прижимал ее к себе со всем пылом, с каким мог бы обнимать женщину сам Доримант. Но этот поцелуй, затянувшийся надолго, приведший их в угол, на софу, где его волосы оказались взъерошенными, а ее колени ослабели и превратились в желеобразную массу… Уж этот-то поцелуй не имел ничего общего с тем, которым обменивались миссис Ловейт и Доримант.
Зато в нем было много от Гейбриела Спенсера, доктора теологии, отца Мэри, такого загадочного и желанного, и от мисс Джиллиан Питен-Адамс, считавшей, что никогда не встретит мужчину, который не был бы дураком.
Но сама она была не настолько глупой, чтобы не признавать своих ошибок.
Глава 27
Имоджин узнает кое-что о брачной постели, а также о других постелях
– Не могу этому поверить, – твердила Имоджин, сотрясаясь от хохота.
– М-м… – промычал Рейф, выволакивая ее из театра. Она бежала за ним следом, а небольшие лужицы и остатки крема струились по ее одежде.
– Я не могу явиться домой в таком виде! – сказала она, смеясь.
– Вы не можете также войти в таком виде в мой экипаж, – заверил ее возница, стоявший рядом со своей коляской.
Рейф выудил из кошелька соверен. Возница принял его, но покачивал головой:
– Это погубит мои сиденья. Экипаж провоняет, что неудивительно. В креме есть молоко, а молоко свертывается и киснет.
Рейф протянул ему еще монету.
– Я довезу вас до «Лошади и грума», – сказал кучер ворчливо. – До Силчестера не поеду. На постоялом дворе вы можете обмыться. Там есть насос. .
Имоджин крепко держалась за Рейфа, пока кучер расстилал на сиденьях попону. Она приняла на себя основной удар пирогом: теперь он сползал по ее левому плечу.
Рейф взобрался в экипаж и протянул ей руки.
– Вы будете сидеть у меня на коленях, – сказал он.
С мгновение поколебавшись, Имоджин поднялась в экипаж. И конечно, ей пришлось сесть к нему на колени. Ведь он собирался прийти к ней в комнату этой ночью. Это казалось неизбежным, правильным и восхитительным, как ничто другое в ее жизни.
Минутой позже она уютно угнездилась у него на коленях. Он молчал, поэтому голос подала она:
– Где эта «Лошадь и грум»?
– Не знаю.
– Я никогда не мылась под струей насоса. А вы?
Она все еще не могла прийти в себя и готова была снова рассмеяться.
– Да, мне приходилось. Будет довольно прохладно. – Он помолчал. – Мы снимем там комнату. – Его руки крепко обвились вокруг нее. – Конечно, не на ночь. Но вы могли бы принять ванну, если захотите.
Голова у нее кружилась.
– Гейбриел?
Голос звучал тихо и трепетно.
Он склонил к ней голову, и прошла минута- другая, прежде чем она смогла бы закончить фразу, а потом уже была не в силах вспомнить, что хотела сказать. Но он избавил ее от затруднения.
– Я смог бы вымыть ваши волосы, – сказал он, уткнувшись носом в ее локоны.
– Нет! – возразила она инстинктивно. Она не будет чувствовать себя уютно, если мужчина увидит ее совсем обнаженной.
Коляска остановилась, и дверца ее распахнулась.
– Вы оба, вон из моей коляски! – сказал возница, и тон его не обещал ничего хорошего, потому что в нем было нечто среднее между открытым отвращением и оценкой оплаты его неудобства, выраженной в соверенах, позвякивавших в его кармане. – Я подожду вас. Хотите? – хмыкнул он.
– Нет, – послышался ледяной ответ, от которого даже Имоджин пробрала дрожь. – Мы найдем кого-нибудь посговорчивее.
Возница пожал плечами.
«Лошадь и грум» был маленький, но крепко построенный постоялый двор, приспособленный для фермеров, приезжавших в городок год за годом продавать на рынке свои продукты. Дверной проем был настолько низким, что, казалось, Имоджин придется, входя, пригнуть голову.
– Мы с женой нуждаемся в комнате и горячей ванне. И немедленно. Во время пантомимы с нами произошла неприятность.
Владелец постоялого двора заметил крем, размазанный в темных волосах Имоджин, и согнулся в низком поклоне.
– Я это вижу, сэр. Эти актеры пантомимы – чистая отрава. Они по-настоящему опасны и не проявляют ни малейшего уважения ни к кому. Сюда, сэр.
Он провел их в приятного вида комнату с низким потолком и пообещал немедленно обеспечить им горячую ванну.
И, надо заметить, она была доставлена незамедлительно. Имоджин непрестанно думала о Гризелде и о тех недолговечных связях, о которых та ей рассказывала, в то время как никто на свете, включая и ее брата, не имел о них понятия.
– Гейбриел! – сказала Имоджин, как только дюжий детина внес ванну и налил в нее дымящуюся воду.
– Имоджин! – отозвался он, бросая на нее лукавый взгляд.
Потолок их комнаты едва поднимался над его головой. Он представлял собой ряд массивных деревянных перекрытий. Маленькое косое слюдяное окошечко ютилось под самыми стропилами.
– У меня это первое приключение подобного рода…
– И последнее, – сказал он достаточно громко и отчетливо.
Имоджин вздрогнула.
– Ну, вполне может быть. Я, конечно, не планировала ничего подобного. Я не… – принялась она объяснять, запинаясь на каждом слове, но осеклась. – Сейчас я хотела бы принять ванну. Одна, – добавила она. – А потом я… – Она снова замолчала.
– Почему бы вам немного не передохнуть? – спросил он, как заботливый дворецкий.
Имоджин сделала резкое движение подбородком, означавшее согласие.
Она осталась в одной нижней сорочке с массой влажных волос, завязанных полотенцем. И ожидала своей участи – стать безнравственной женщиной.
Такой момент, наверное, обязательный атрибут райской птицы или ночной бабочки. Всегда бывает состояние нерешительности и колебания, перед тем как она бросится в греховную бездну, миг, когда она стоит на берегу потока, прежде чем стать порочной женщиной, вертихвосткой, легкомысленной особой.
Он вошел в комнату тихо. Имоджин сидела на постели. Не ложилась. И эта ситуация навеяла неприятное воспоминание о ее первой брачной ночи. Она была обернута одеялом. И отбросила одежду в сторону.
Никто не мог бы сказать, что Имоджин Мейтленд, вступив на путь греха, вела себя с девической покорностью или робостью.
Ее партнер прошел через комнату и задул свечи, воспользовавшись маленьким оловянным колпачком, предназначенным для этой цели.
Разве он не спешил, как она? Сердце Имоджин забилось отчаянно.
Потом он обратил взор на нее, и в его глазах, едва блестевших в полутьме, было что-то, придавшее ей отваги. Он подошел к камину и погасил свечу, стоявшую на каминной полке. Оставалась только одна зажженная свеча на столе у окна. Ее слабый свет отбрасывал неровные тени на предметы мебели, соревнуясь с лунным, проникавшим сквозь маленькое освинцованное окошко.
И тогда, не спуская с нее глаз, он погасил и эту последнюю свечу.
– Если вы простите мою глупость, – сказал он неторопливо своим профессорским голосом, – я избавлюсь от этих фальшивых усов. От них над губой образуется красная отметина, а я, как видите, тоже не лишен тщеславия.
Имоджин не смогла удержаться от смеха. Это был приветственный смех падшей женщины. Она начала приходить к выводу, что ее натура аморальна. Она просто трепетала от радости и предвкушения. Это свидание в чужой незнакомой комнате на постоялом
