— Звал, владыка? Что сказать хочешь?

Митрополит Дионисий перекрестил его и скорее властным, нежели просительным тоном заговорил с ним:

— Идем, князь Иван Петрович, к народу! Тебя знают, тебе поверят, что нет у вас вражды с боярином Борисом Федоровичем, а потому и причины волноваться у черни нет никакой! И я скажу свое слово в умиротворение паствы. Не утишим мятежную толпу — быть в ночь великому разорению стольного града Москвы! Да не уподобимся Далиле, которая лишила силы Самсона и предала его в руки презренных врагов его![19] А наша сила перед московской чернью — в единении, тем паче перед ликом всеобщего побития! Идем, князь Иван Петрович, исполчимся крепостью сердца и светлостью разума нашего!

Стремянные стрельцы у входа в Грановитую палату расступились, и оба посланца Боярской думы вышли на высокое Красное крыльцо, оказались перед многотысячной орущей толпой, но из общего гомона довольно часто и разборчиво доносилось требование выдать на правеж правителя Бориса Годунова.

— Подай нам, владыка, Бориску Годунова!

— На Лобное место его! Там ему и честь великая под кнутом ката!

— Силушки нет платить подати непомерные! У правителя в год до ста тысяч рублей набирается с народа, а у меня и ста рублей от скудного торга не получается! Чем расплачусь? Аль в кабалу идти вместе с детишками?

— Вот-вот! Отдай детишек! Авось Бориска-живодер невинным дитем подавится, народу в облегчение!

— Осиновый кол меж ребер этому упырю!

— Надобно и еще кое-кому красного петуха под крышу подпустить! Знать будут бояре, каково строиться московскому люду на недавнем от татар пепелище!

— На правеж правителя! От его подлой руки принял смерть князь Никита Романович!

— Лихо возмутилась чернь, унять будет не просто, — проговорил митрополит Дионисий, обращаясь к князю Ивану Петровичу. Он легонько отстранил стрелецкого сотника, который стоял впереди него, прикрывая владыку от возможного броска камнем или палкой, выступил вперед, поднял правую руку с большим нагрудным крестом, от которого пошли к толпе яркие солнечные блики. Народ постепенно замолчал, ожидая слова митрополита, и только на соборных звонницах продолжали гудеть набатные колокола, да несмолкаемо кричали перепуганные грачи и вороны, вихрясь над колокольнями и зазеленевшими кронами высоченных деревьев.

— Чада мои! Войдите в разум от смутивших вас неправедных слухов, будто боголюбивый и праведный князь Никита Романович скончался происками злонамеренных людишек, но едино по возрасту приключился с ним удар! И во все время его недуга у его постели сидели токмо родные ему люди, ни един чужой человечишко даже к воротам дома князя Никиты не смел приблизиться, не то, чтобы какую отраву поднести христолюбивому князю! А слух сей пущен людьми несведущими, дабы посеять смуту в народе, вздыбить вас, чада мои, на бунт, а тем часом устроить грабежи и разбои, потому как в смуте такой стрельцы и караульные у рогаток в городе не имеют возможности уследить за порядком, что весьма пагубно скажется и на ваших подворьях и клетях, торговые люди, мастеровые и посадские!

— Правитель налогами нас утеснил! Бояре грабят подданных под стать татарским находникам!

— Оброки налагают на нас непомерные!

— По совету правителя Бориса государь и царь Федор Иванович не дозволяет крестьянам уходить от служилых дворян даже в Юрьев день, говоря, что это утеснение временно, потом, дескать, все будет по старине!

Митрополит Дионисий вновь поднял руку с крестом, взывая народ к тишине и послушанию:

— Ведаю о вашем тяжком житье, чада мои! И говорю вам — то от ежелетних татарских набегов и недавней долгой войны с поляками, литвой и шведами! От тех войн и вам, торговым мужам, и посадским туга великая настала — шведы нарвскую пристань взяли, поляки грабят на дорогах, не дозволяя к свободному торгу в своих городах! И налоги с оброками велики от непомерных ратных тягот державе нашей! Но всем вам ведомо, что старанием наших ратников побит еще один извечный враг Руси — сибирский хан Кучум, и тамошние народцы принесли шерть русскому царю и будут платить в казну богатый ясак пушниной! От той пушнины прибудет в казне злата и серебра из западных стран, уменьшатся налоги и оброки, будет послабление гостевым людишкам в пошлинах! А что злые недруги правителя Бориса Федоровича наговаривают, будто у боярина Годунова злой умысел супротив князей Мстиславских и Шуйских и иных, то такоже злой умысел, чтобы смуту в ваших головах взрастить! Вот перед вами князь Иван Петрович Шуйский, сам скажет, велика ли у них вражда с боярином Годуновым, аль обычный спор о делах державы, когда каждый в Думе волен говорить то, что мыслит в пользу Отечества!

Князь Иван Петрович встал рядом с митрополитом Дионисием, слегка поклонился затихшей в ожидании толпе, собрался с силой, чтобы притушить в душе огромное желание одним взмахом руки направить этих людей на царские хоромы и смести прочь весь род Годуновых, но что-то надломилось в нем в последнюю секунду, и он заговорил громко, властно, как привык говорить с ратными людьми перед новым сражением:

— Ныне, люди московские, смута в державе по тяжкому народа положению еще более отягчит житье и гостей торговых, и посадских, и мужиков, которые посажены за боярами, за служивым дворянством или на церковных землях! Вы слову моему верите, потому и говорю вам — мы, князья Шуйские, на боярина Бориса гнев не имеем, потому как наши споры не причина для смуты. Мы с боярином Борисом при владыке Дионисии помирились и впредь враждовать меж собой не хотим, потому как от этой вражды может случиться большой вред Отечеству! — Князь Иван Петрович, обводя взглядом ближние ряды столпившихся у Красного крыльца людей, неожиданно натолкнулся глазами на Матвея Мещеряка — атаман смотрел на князя с таким удивлением и непониманием, как будто отказывался слушать, что говорил народу человек, совсем иное замышлявший накануне вечером! И как бы в подтверждение своего недоумения, атаман Мещеряк, встретившись глазами с князем Иваном Петровичем, вскинул брови и широко раскрыл большие серые глаза.

— Во благо всем, люди московские, теперь же разойтись по домам и не печалить царя Федора Ивановича, а лучше унять тех, кто начал уже грабить подворья и амбары, внося сумятицу в души торгового и посадского жителя. С богом, а будет нужда в вашей силе, царь Федор Иванович самолично призовет, как не единожды уже вас призывали в ратное ополчение во времена татарского и шляхетского нашествия! — Иван Петрович гордо вскинул голову и отступил на шаг к митрополиту Дионисию, а стрелецкий сотник снова закрыл владыку, словно не веря, что опасная минута миновала.

Ни единого слова не произнесено было в ответ на слова князя, и только через минуту, не меньше, из толпы, где стояли в основном торговые мужи, долетели не столько гневные, сколько сказанные с укоризною и разочарованием слова:

— Помирились вы с Годуновым нашими головами, князь Иван Петрович! Видит бог, князь, что вам, Шуйским, от Бориса пропасть, да и нам погибнуть!

Князь Иван Петрович от этих пророческих предсказаний вдруг явственно почувствовал холодный озноб в затылке, словно на голый череп внезапно упал плотный ком сырого снега. Митрополит Дионисий сотворил крестом над толпой троекратное знамение, поднял вверх обе руки и громко, будто взывая к Всевышнему, произнес торжественным голосом, заглушая тихий ропот, который слышен был в народе:

— Видит господь, чада мои любезные, ни у царя Федора Ивановича, ни у правителя боярина Бориса Федоровича и в помыслах нет преследовать кого-нибудь из вас, зла никому не принесших, едино только пришедших к царю узнать истинную причину смерти богоугодного князя Никиты Романовича и нет ли в той кончине вины чьей! Узнав истину, идите с миром по домам, дабы опустевшие ваши подворья и клети не пограбили лихие гулящие людишки, которых завелось на Москве великое число! Аминь!

Повернувшись, чтобы возвратиться в палату, князь Иван Петрович успел заметить, как Матвей Мещеряк прощальным жестом в его сторону вскинул правую руку, потом обнял за плечи кого-то из своих товарищей и, не оглядываясь более на Красное крыльцо, пошел в толпе других к воротам Фроловской башни.

«Неужто и впрямь упустили мы час расплаты с Бориской Годуновым и другого судьбой нам не будет дадено? — с запоздалым сожалением вдруг подумал князь Иван Петрович, тяжело шагая следом за скорым на ногу митрополитом. — И это чье-то роковое предсказание…» Князь неприметно для стрельцов в темном коридоре мелко перекрестился, подавил душевное смятение и твердой походкой вступил в палату. Там их с нетерпением ждали напуганные смутой бояре государевой Думы.

Струги мягко ткнулись в приречный песок, замерли на время, а потом течение прижало их правыми бортами к берегу Волги, в сотне саженей до устья Камы. Судовая рать воеводы Сукина пристала на ночевку, с тем, чтобы рано поутру на веслах пойти вверх по Каме во владения Строгановых, а после этого через Каменный Пояс в Сибирь на соединение с отрядом воеводы Мансурова.

— Вались, братцы, на берег! Тащи котлы! Кто в лес по дрова, кто мешки с пшеном тащи, кто по воду для каши!

Стрелецкие сотники, казачьи есаулы привычно и без лишней колготни отдавали нужные приказания, а атаман Матвей Мещеряк, когда казаки занялись приготовлением ужина, созвал есаулов на головной струг — предстоял последний перед расставанием серьезный разговор.

— Ну что, Иван, ваше с Саввой Болдыревым решение твердое — идете с воеводой в Сибирь? — спросил Матвей, пытливо глядя в нахмуренное и сосредоточенное лицо Ивана Черкаса, который левой рукой без мизинца медленно оглаживал длинную, как у попа, бороду из прямых волос. Левый глаз с бельмом был полузакрыт веком, но правый смотрел на легкие речные волны пристально, словно бы прощаясь и с Волгой, и с самой Русью. «Должно, не надеется более вернуться из-за Каменного Пояса», — догадался Матвей, не без сожаления расставаясь с Иваном Черкасом, которого знал и по нелегкой службе в поле против крымских татар, и по совместному участию в многочисленных стычках с крымцами и ногайцами, особенно в славной битве у деревни Молоди четырнадцать лет тому назад, когда после недельных сражений с огромной армией Девлет-Гирея казаки атамана Ермака вместе с дворянской конницей воеводы Воротынского разгромили ханский заградительный отряд в пять тысяч всадников на переправе через реку Оку.

— Да, Матвей. За три года пребывания в Москве в наших казаках пригладился и притупился, должно быть, дух разудалой вольной жизни в степи. По нраву более стала спокойная служба. Тут тебе и жалованье, и огневой припас от казны, и ратная подмога, доведись крепкому сражению быть с сибирскими татарами. А в поле — сам знаешь — две воли: либо ты кого, либо кто тебя с коня в бурьян собьет!

— Твоя правда, Иван. Но после гибели Ермака сердце не лежит сызнова видеть сибирские земли. Уйду я на Волгу, там где-то остался атаман Богдан Барбоша со своими удальцами. Наверно, на Иргизе укрепился, с ногайцами силушкой меряется. Вот мы с ним и совокупимся общей силой. Мало нас уцелело после сибирского похода, ну да были бы кости, а мясом обрастем, не так ли, есаулы?

— Твоя правда, атаман, — согласился хрипловатым голосом есаул Ортюха Болдырев. — Скорее бы в поле! Засиделись за зиму в Москве, даже мозоли от сидки по лавкам на ягодицах стал нащупывать! Срамно, что не от седла те мозоли!

Матвей Мещеряк улыбнулся, радуясь, что и его верные есаулы решили идти на Волгу. Он по опыту былой ратной службы знал, что были бы в казацком войске опытные есаулы, а смелых людей всегда можно набрать среди беглой вольницы на Дону ли, на Волге или на Большом и Малом Иргизе.

— Мы в ночь потихоньку сплывем вдоль берега, — сообщил Матвей своим есаулам. — Для того я и приткнул наши струги ниже стрелецких, за этим невысоким мыском. Не хочется мне, чтобы воевода, заметив наш уход, погнался за нами, чтобы воротить под свое начало, да еще и в Москву отпишет со всякими кляузами!