схваченным, он принялся стучать в первую попавшуюся дверь. Раздался резкий голос:

– Wer ist da. [173]

Несмотря на внутреннее оцепенение, Уинстон собрался с мыслями и, понизив голос, сказал:

– Мне нужна помощь – со мной произошел несчастный случай.

Дверь медленно приоткрылась. Перед Черчиллем стоял немолодой человек с бледным лицом и большими черными усами. Увидев его вопросительный взгляд, Уинстон стал импровизировать:

– Я местный горожанин. Со мной произошел несчастный случай, когда я хотел присоединиться к вооруженным силам в Комати Поорт. Во время переезда мы так резвились, что я случайно выпал из вагона. У меня такое ощущение, что я в течение нескольких часов был без сознания. К тому же, мне кажется, у меня вывихнуто плечо.

Выслушав Черчилля, хозяин пригласил его внутрь. Заведя Уинстона в маленькую комнату, он достал из стола револьвер и после продолжительной паузы произнес:

– Думаю, мне следует больше узнать об этом железнодорожном инциденте.

– Лучше я расскажу правду, – ответил Уинстон.

– По-моему, ты так и сделал, – медленно сказал незнакомец.

– Не совсем. Меня зовут Уинстон Черчилль, я военный корреспондент «Morning Post». Прошлой ночью я сбежал из Претории. Сейчас держу свой путь к границе. У меня есть деньги. Вы сможете мне помочь?

Последовала продолжительная пауза. Хозяин медленно встал из стола и, протянув Уинстону руку, произнес:

– Тебе крупно повезло, что ты постучался в эту дверь. Это единственный дом на тридцать километров, где тебя не арестуют.

«Я почувствовал себя как человек, которого только что вытащили из воды и сообщили, что он выиграл дерби!» – вспоминал Черчилль спустя годы. [174]

Новый друг Уинстона, мистер Джон Ховард, был управляющим трансваальскими шахтами. За время своего пребывания в Южной Африке он настолько сроднился с местным образом жизни, что за несколько лет до войны превратился в полноценного гражданина Трансвааля. Когда же началась война, Джон отказался воевать против англичан. Несмотря на британский патриотизм, местные власти разрешили ему и еще нескольким помощникам остаться здесь и поддерживать угольные шахты в рабочем состоянии.

Ховард помог Черчиллю, спрятав его на несколько дней в заброшенных шахтах. Затем он переправил его в одном из товарных вагонов, следовавших на португальскую территорию. Добравшись до портового городка Лоренсо- Маркеш, Уинстон сел на пароход и 23 декабря прибыл в Дурбан.

Побег Черчилля произвел фурор в лагере англичан. Его встречали как народного героя. Не успев сойти с палубы «Индуны», он произнес перед собравшимися пламенную речь:

– С решимостью великой империи мы доведем наши решения до успешного конца. И под старым «Юнионом Джеком» настанет эпоха мира, богатства, свободы, равенства и хорошего правительства в Южной Африке. [175]

Слова и слава Уинстона зазвучали еще громче на фоне неутешительных событий так называемой черной недели, когда британские вооруженные силы во всей полноте вкусили горечь унизительных поражений.

После побега Черчилль в который уже раз сменит перо на шпагу. Генерал Буллер как раз взялся за подготовку войск для помощи осажденному Ледисмиту. Видя, что прямая дорога через Коленсо хорошо защищена, Буллер выберет обходной маневр. На всем пути продвижения в сторону Ледисмита британцы встречали упорное сопротивление противника. Самое крупное сражение состоялось 24 января 1900 года при Спион-копе. Англичане потеряли в бою 1 733 человека. Позже Черчилль назовет эти дни «самыми опасными в моей жизни». Одна из пуль, продырявив шляпу, чуть не лишит его жизни.

Пройдет еще один месяц, прежде чем англичане войдут в осажденный город. Говоря словами Черчилля о битве при Эль-Аламейне, «это был не конец и даже не начало конца, скорее всего, это был лишь конец начала». Первая фаза Англо-бурской войны подойдет к концу. Черчилль вернется в Англию, где, приняв участие во всеобщих выборах, пройдет в нижнюю палату парламента, палату общин. В его жизни наступит новый период.

Нам же остается лишь удивляться, насколько сильно могла бы измениться мировая история в XX веке, если бы среди погибших в Скион-коп оказались трое участников данного сражения – бурский генерал Луис Бота, санитар-носильщик Мохандас Ганди и английский искатель приключений Уинстон Черчилль. В отличие от других, потомок герцога Мальборо, как никогда прежде, был уверен в своей неуязвимости. Когда его любимая девушка Памелла Плоуден потребует от него возвращения в Англию, Уинстон попросит ее не беспокоиться:

– Не волнуйся! У меня твердое предчувствие, что я создан для чего-то большего и буду сохранен. [176]

Данный ответ будет более чем характерен для Черчилля, который и в годы Первой мировой войны бесстрашно лез под пули и снаряды, заявив одному из своих сослуживцев:

– Глупо укрываться от свиста пуль – если она вас не задела сейчас, считайте, что она уже пролетела мимо и предназначалась не вам. [177]

Успокаивая же свою жену, он будет ей говорить:

– Пойми же меня, бессмысленно беспокоиться из-за этих мелочей. Это всего лишь шанс, или судьба. И наши шаги сбившихся с пути людей уже давно распланированы. Все, что нам остается, – это с головой окунуться в игру, просто и естественно приняв ее правила и передав свою жизнь в руки Господа. [178]

Кому-то подобная безапелляционность в предсказании собственного будущего может показаться не только неубедительной, но и немного наигранной. Но такова природа всех великих людей. Вспомнить хотя бы Нельсона и Наполеона – двух великих оппонентов истории, перед которыми преклонялся сэр Уинстон. И если фильм «Леди Гамильтон» был любимой картиной Черчилля, то яркая жизнь французского императора в течение многих десятилетий вдохновляла его на подвиги. И по сей день на рабочем столе Уинстона в Чартвелле цветной фарфоровый бюст адмирала Нельсона мирно стоит рядом с мраморным бюстом Наполеона Бонапарта.

Говоря об оппонентах в истории, нелишним будет вспомнить и главного противника Черчилля. [179]

Гитлер также верил как в Schicksal (Судьбу), так и в Vorsehung (Провидение). Летом 1937 года он, выступая перед огромной аудиторией, прокричит:

– Когда я смотрю назад на прошедшие пять лет, то с уверенностью могу заявить – все это не одних лишь человеческих рук дело. Это чудо века, что вам удалось найти меня, удалось найти меня среди миллионов! [180]

Несмотря на видимое сходство, вера Гитлера в корне отличалась от «веры в Судьбу» нашего главного героя. Если Черчилль считал себя лишь инструментом в руках Провидения, то фюрер наивно полагал, что это именно он – Создание высшего порядка и именно ему дано право контролировать Высшие силы.

Одним из плодов черчиллевской веры в Судьбу станет его теория исторического прогресса. Уинстон считал, что лишь благодаря великим людям колесница мироздания медленно, но верно движется вперед. Это так называемая «теория великого человека» окажет огромное влияние как на эпистолярное наследие, так и на поступки британского премьера. Каждая крупная работа Черчилля, будь то «Лорд Рандольф», «Мировой кризис», «Мальборо», «Вторая мировая война» или «История англоговорящих народов» [181] служила подтверждением его мировоззрения. Катехизисом же Уинстона, где он изложит основные тезисы, принципы и постулаты своей теории, станет его эссе «Массовые эффекты современной жизни», написанное в 1932 году.

Несмотря на мелкие огрехи, идеи Черчилля продолжают жить, вдохновляя все новых и новых последователей. Их привлекательность для любой сильной личности очевидна. Неудивительно, что Железная леди Великобритании с большим воодушевлением подхватит постулаты великого предшественника. В своем выступлении 9 мая 1990 года, посвященном пятидесятилетию со дня прихода Черчилля к власти, Маргарет Тэтчер скажет:

– Уинстон Черчилль драматичным образом показывает, что какие бы идеалы вы ни исповедовали, всегда имеется место для личности, для лидерства, для индивидуальности и решимости. История не раз демонстрировала нам, что судьба нации может быть изменена – как в лучшую, так и в худшую стороны – благодаря характеру и поступкам всего лишь одного человека. [182]

Летом 1906 года леди Вемисс устраивала в своем лондонском особняке очередной званый обед. Среди приглашенных была молодая Вайолетт Асквит, дочь тогдашнего министра финансов и будущего премьер-министра Герберта Асквита. Когда все гости спокойно сели за стол, она стала оглядываться вокруг, надеясь увидеть что-то необычное. Вдруг ее взгляд остановился на мужчине, сидевшем рядом. Ему было лет тридцать, он мрачно смотрел вниз и очень выделялся среди всеобщей атмосферы веселья и непринужденности. Это был Уинстон Черчилль, занимавший в то время должность заместителя министра по делам колоний и воспринимавшийся большинством членов либеральной партии как одна из самых многообещающих фигур политического олимпа.

Почувствовав на себе пристальный взгляд Вайолет, Уинстон медленно поднял голову, повернулся к ней и скороговоркой спросил:

– Сколько вам лет?

– Девятнадцать, – раздался в ответ жизнерадостный голос мисс Асквит.

– А мне уже тридцать два, – как-то мрачно произнес Черчилль. – О, это безжалостное время! Проклятая смерть!

Затем последовал длинный монолог о тщетности бытия и бесплодности человеческих стремлений. Заканчивая свой спич, Уинстон произнес:

– Все мы черви, но мне хочется верить, что я светлячок!

Выплеснув свое пессимистическое настроение на молодую девушку, Черчилль оживился:

– Мне кажется, что каждое слово помимо своего значения обладает волшебной мелодией. Как вы считаете?

– Да, конечно, – вторила ему мисс Асквит.

Узнав, что ее новый собеседник не чужд прекрасному, Вайолет процитировала стихи своего любимого английского поэта Уильяма Блейка. Уинстон отреагировал немедленно:

– А я и не знал, что старый адмирал Блейк находил время для занятий поэзией.

И хотя Черчилль умудрился перепутать адмирала с поэтом, мисс Асквит была поражена. Вечером, делясь с отцом своими впечатлениями, она воскликнет:

– Сегодня я первый раз в своей жизни увидела гения.

Умудренный житейским и политическим опытом сэр Герберт спокойно ответит:

– Уинстон уж точно бы с тобой согласился. Но я не уверен, что ты найдешь кого-нибудь, кто разделил бы твое мнение. Хотя я отлично понимаю, о чем ты говоришь. Он не только замечательный, он уникальный человек. [183]

С первых же минут беседы с Черчиллем Вайолет проникнется к нему необъяснимой симпатией, которая вскоре перерастет в более сильное чувство. К несчастью для нее, Уинстон окажется слишком спокоен и сделает все возможное, чтобы их отношения так и не вышли за рамки дружбы.

Подобный диалог и поведение с мисс Асквит были более чем характерны для Черчилля. В отличие от своей невероятно активной политической и общественной деятельности его отношения с женщинами будут подчеркнуто скромными и нарочито банальными. Например, во время посещения Нью-Йорка на рубеже веков, зимой 1900/01 года, когда Уинстону только исполнится двадцать шесть лет, он поразит друзей своим безразличием в отношении представительниц прекрасного пола. Один из свидетелей его американского турне вспоминает:

– Войдя в оживленную залу, Уинстон спокойно сел за стол и погрузился в свои мысли. Он даже не замечал тех женщин, которые могли бы ему понравиться.

Если же к нему кто-то и подходил, предлагая обратить внимание на какую-нибудь симпатичную девушку, то все они слышали примерно следующее:

– Возможно, она и красива для вас, но только не для меня. [184]

Такое поведение имело несколько причин. Во-первых, Черчилль, как, впрочем, и его отец, никогда не любил танцевать. «Саврола не танцует», – писал он в своем единственном романе. Должны будут пройти десятилетия, прежде чем Уинстон изменит свое отношение к вальсам и полькам. В сентябре 1945 года он заметит в беседе с лордом Мораном:

– Я совершенно не танцевал в юности и должен признаться, что был совершенно не прав. [185]

В 1947 году Черчилль отмечал Рождество в своем любимом Марракеше, его внимание привлекла одинокая фигура сидящей неподалеку женщины. Медленно вытащив сигару изо рта, поправив пиджак и расстегнув на нем пуговицу, чтобы казаться немножко стройнее, он грузной походкой направился к таинственной незнакомке. Встретившись с ней взглядом, Уинстон, немного понизив голос, произнес:

– Вы выглядите словно рождественская фея. Можно пригласить вас потанцевать?

Буквально уже через несколько секунд они плавно закружились под звуки «Голубого Дуная».

Черчилль так никогда и не узнает имя своей партнерши по вальсу, которую британские спецслужбы не преминут заклеймить иностранной шпионкой. Единственное, что ему останется, – мимолетное воспоминание и полученная вскоре после данного инцидента короткая телеграмма: «Я предпочту остаться неизвестной, но всю свою жизнь я буду гордиться, что танцевала с самим Уинстоном Черчиллем». [186]

Возвращаясь же к взаимоотношениям британского политика с прекрасным полом, следует сказать, что, всегда раскрепощенный в компании мужчин, среди женщин Уинстон был неуклюж и неловок. Он никогда не владел секретами светской беседы или разговоров не о чем, особенно если его собеседниками были юные леди. Как правило, все беседы с его участием превращались в длинные монологи, посвященные политике или проблемам государственного управления.

Не последнее место занимал и характер великого человека, всецело поглощенного собой и своими увлечениями.

В минуту откровенности он признается Клементу Эттли:

– Разумеется, я эгоист, а иначе в этой жизни ничего не добьешься.

Нельзя не согласиться с сэром Исайей Берлином, который, давая психологический портрет Черчилля, напишет: «Уинстон живет в своем собственном пестром мире, при этом совершенно не ясно, насколько он осведомлен о том, что происходит в душах других людей. Он совершенно не реагирует на их чувства, он действует самостоятельно. Уинстон сам воздействует на других, изменяя их соответственно с собственными желаниями». [187]

Или как считала вторая жена его двоюродного брата, девятого герцога Мальборо Глэдис Дикон:

– Уинстон совершенно не способен любить. Он всегда влюблен только в свой образ и свое отражение в зеркале. И вообще он всегда только за одного человека – за Уинстона Черчилля. [188]

Уинстон отлично понимал все свои недостатки и критически оценивал собственное поведение. Сравнивая себя с кузеном Санни, Черчилль признавался:

– Он совершенно не похож на меня. Санни великолепно понимает женщин и мгновенно находит с ними общий язык. Гармония и спокойствие его души всегда и всецело связаны с чьим-то женским влиянием. А я туп и неуклюж в этом вопросе, поэтому мне приходится полагаться только на себя и быть самодостаточным. Тем не менее столь разными путями мы приходим к одному и тому же результату – одиночеству. [189]

Неудивительно, что его общение с женщинами не отличалось громкими скандалами и бурными сценами. Первое упоминание о противоположном поле мы находим в письме семнадцатилетнего Уинстона к леди Рандольф. В ноябре 1891 года он пишет ей: «Отправиться домой – вот досада! Я только произвел впечатление на мисс Вислет. Еще десять минут и…» [190]

В начале 1894 года, будучи в гостях у лорда Хиндлипа, Черчилль познакомится с «очаровательной» [191] Полли Хэкет. Делясь впечатлениями с братом Джеком, он не без гордости скажет:

– Сегодня утром Полли согласилась со мной прогуляться, и мы отправились по Бонд-стрит.

Несмотря на большие надежды, общение Уинстона со своей новой знакомой будет больше напоминать, как выразился историк Норман Роуз, «детские сюсюканья», [192] нежели привычные отношения двух молодых людей.

Будучи курсантом военной академии Сэндхерст, Черчилль встретит свою вторую любовь – звезду оперетты Мейбл Лав. Уинстон часами будет дежурить у дверей Имперского театра, надеясь пробраться в гримерку или хотя бы попасть за кулисы. Всегда отличаясь излишней эмоциональностью, Черчилль станет ревновать к Мейбл весь Сэндхерст, но и эта любовь останется безответной. Хотя Мейбл и будет отвечать ему нежными письмами, она так и не решится пригласить своего страстного поклонника к себе.

Посещения Имперского театра не пройдут для Уинстона бесследно. Во время последнего семестра в военной академии Сэндхерст он примет участие в марше протеста против кампании за нравственность, организованной миссис Лорой Ормистон Чант. Эта дама, будучи заместителем директора частной психиатрической больницы и по совместительству членом совета Лондонского округа, начнет летом 1894 года яростную кампанию за очистку столичных концертных залов от нетрезвых посетителей и дам легкого поведения. Причем выберет в качестве главной мишени галерею Имперского театра, часто посещаемую курсантами Сэндхерста.

Глубоко