возможно, выкурят. И наконец, в-третьих, сигары могут быть уничтожены или выкурены кем-то из вашего окружения, кто готов принять на себя такой риск.

– Нет, нет, нет, – возмутится премьер. – Первый вариант омерзителен, второй неприемлем. И вообще, если эти сигары небезопасны для меня, значит, они небезопасны и для всех остальных, поэтому лучше всего их будет уничтожить. [359]

Несмотря на всю серьезность, с которой Черчилль относился к данному вопросу, иногда он не прочь был и пошутить. Заместитель министра авиации лорд Бальфур вспоминает, как во время очередного заседания Комитета обороны Уинстон предложит всем членам кабинета министров по сигаре, сказав при этом:

–  Джентльмены, я собираюсь провести эксперимент. Я хочу дать каждому из вас по одной сигаре.

Затем, выдержав небольшую паузу, добавит:

– Возможно, какая-нибудь из них содержит смертельный яд. [360]

Скорее всего, в данном случае использовались уже проверенные Ротшильдом и Томсоном экземпляры. Уинстон же просто хотел разыграть своих подчиненных.

Несмотря на все хлопоты, связанные с подарками с Кубы, Дон Пепин продолжит высылать своему новому кумиру коробки с отборными «гаванами». Новым лозунгом своей компании он сделает: «Сигар хватит до победы!» В 1947 году формат Julieta № 2 получит новое имя Churchill, которое и сохранится до наших дней.

И все-таки возвратимся к вопросу – какую же роль играли сигары в жизни британского премьера? Черчилль был слишком незаурядной личностью, чтобы использовать «гаваны» только для курения. Он пойдет намного дальше, взяв их на вооружение при создании своего собственного уникального имиджа. На протяжении всей своей жизни Уинстон питал особую любовь к публике. Как вспоминал Ллойд Джордж:

– Его ноздри раздувались лишь от аплодисментов палаты общин. Он настоящий актер, обожающий быть в центре внимания. [361]

Черчилль всегда очень болезненно переживал, если по каким-либо причинам его персону игнорировали или оставляли без внимания. С годами подобное поведение лишь усилится, вызвав недоумение у его любимого зятя Кристофера Соамса:

– Не странно ли, чем старее становится Уинстон, тем ему больше нравится проявление людской любви. У нас масса работы, мы трудимся не покладая рук до двух, иногда и до трех ночи, Уинстон же каждый день тратит целый час на чтение газет. Он внимательно просматривает каждую полосу с одной-единственной целью – найти что-нибудь о себе. Это становится как наркотик. [362]

Неудивительно, что, подписывая в 1952 году вместе с Трумэном фотографии с Потсдамской конференции, Уинстон пожалуется президенту США, что даже на самых лучших фотографиях видна только его спина. Немного смущенный подобным откровением, Трумэн пообещает Черчиллю выслать при случае подходящие фотографии. [363]

Эпизод с фотографиями не идет ни в какое сравнение с тем, что произойдет во время коронации Елизаветы II в июне 1953 года. Во время церемонии, когда кареты с вершителями судеб Британской империи направятся из Вестминстерского аббатства в Букингемский дворец, экипаж премьер-министра, развернувшись у арки Адмиралтейства, поедет в сторону Даунинг-стрит. Подобное отклонение от протокола повергнет в шок как основных участников церемонии, так и многотысячную публику, наблюдавшую за процессией с лондонских улиц.

Будут выдвигаться самые разные версии случившегося, начиная от перевозбуждения лошадей и заканчивая усталостью Черчилля, которому в тот момент шел семьдесят девятый год. Что же произошло на самом деле? Историк Кей Хейлл, автор книги «Неугомонный Черчилль», возьмет интервью у некоторых участников этого события, включая кучера премьер-министра Кристофера Сайка. По его словам, еще до того, как сесть в экипаж, сэр Уинстон выразит крайнее недовольство размером окон в своей карете. Они были слишком малы, и Черчилль не без оснований боялся, что его никто не увидит за такими амбразурами. Он выскажет лорду Морану:

– Было бы гораздо лучше использовать большую машину с огромными стеклами, нежели оказаться спрятанным от внешнего мира в этой ужасной каретной коробке. [364]

По мере приближения к Букингемскому дворцу Черчилль станет все больше нервничать, ревнуя королеву к приветствиям толпы. Эмоциональный накал достигнет апогея около арки Адмиралтейства. Сэр Уинстон схватит трость и примется стучать ею по крыше кареты, требуя у кучера, чтобы тот повернул домой. По приезде на Даунинг-стрит Черчилль расстроится еще больше, узнав, что весь штат его резиденции в прекрасном настроении отправился на праздник. [365]

Подобное «тщеславие» было вызвано и другой причиной – позиционированием своей собственной персоны. Если говорить сегодняшним языком, Уинстон стал одним из первых в мире имиджмейкеров.

– Ах, Уинстон! Он всегда был гениальным шоуменом, – заметит как-то Энтони Иден. [366]

Его костюмы, шляпы и бабочки в горошек, его шутки и высказывания на любую тему, посещение бесчисленных раутов и приемов – все это будет работать на его имидж. Упоминая о своем британском друге, французский писатель Андре Моруа замечает:

– Уинстон Черчилль – большой знаток основных законов психологии и весьма умело обыгрывает свою диковинную шляпу, непомерно толстые сигары, галстуки бабочкой и пальцы, раздвинутые буквой «V». Я знавал некоего французского посла в Лондоне, который не мог произнести ни слова по-английски, но зато носил галстук в горошек, завязанный пышным бантом, что необыкновенно умиляло англичан, а ему в течение длительного времени позволяло сохранять свой пост. [367]

Развивая мысль об общественном позиционировании, Черчилль однажды признается:

– Одной из самых обязательных вещей каждого публичного человека должен стать некий отличительный знак, по которому его всегда будут узнавать, как, например, монокль Чемберлена, завиток Дизраэли или трубка Болдуина. [368]

Сам же Уинстон будет пытаться убедить своих знакомых, что у него такого «отличительного» знака не было и в помине. Хотя еще в 1910 году, во время предвыборной кампании в Саутспорте, журналисты, увидев на Черчилле странно сидящую шляпу, которая была ему явно не по размеру, станут использовать головные уборы в качестве одного из черчиллевских символов. Спустя годы Уинстон вспоминает:

– Именно с этих пор многочисленные карикатуристы стали жить за счет моих шляп. Как много их у меня, насколько они странны и несуразны, как часто я их меняю? Некоторые даже стали утверждать, что я придаю всей этой шляпной палитре какое-то специальное значение. На самом деле это все чушь. Все эти вымыслы и догадки основаны на одной- единственной фотографии. Впрочем, если распространение подобных слухов помогает этим достопочтимым джентльменам в их тяжелой работе, я нисколько не возражаю. Я даже сам готов превратить данную легенду в правду, купив для этой цели еще одну шляпу. [369]

На самом деле Черчилль пойдет намного дальше и превратит правду в легенду. Первое, за что возьмется британский премьер, станет его привычка постоянно опаздывать. Со временем он сознательно будет задерживаться на важные мероприятия, с тем чтобы акцентировать на себе как можно больше внимания. И если двадцатиминутное опоздание на обед к принцу Уэльскому в 1896 году закончится неодобрительным отзывом последнего, то задержка в 1947 году в Вестминстерское аббатство на свадьбу будущей королевы Елизаветы II вызовет бурные овации. Весь свет английской аристократии стоя будет аплодировать пожилому джентльмену, как будто бы он был женихом, а не лидером оппозиции.

Вторым бессмертным брендом сэра Уинстона станет знак победы – «V», который он будет показывать при помощи указательного и среднего пальцев, поднятых вверх. Первый раз Черчилль продемонстрирует этот знак в 1940 году, когда ему сообщат, что отряды сопротивления рисуют на стенах в оккупированной Франции латинскую букву «V», означающую по-французски – победа (Victoire), а по-голландски – свобода (Vrij heid). После этого начнется какая-то V-мания. Компания BBC, например, обнаружив, что передача V-символа кодом Морзе – точка-точка-точка-тире – аналогична известному мотиву Судьбы Пятой симфонии Бетховена – соль, соль, соль, ми-бемоль, – станет использовать данный фрагмент при объявлении военных новостей или в патриотических передачах. [370] Во время же визита Черчилля в США, в декабре 1941 года, в спальне британского премьера в Белом доме Уинстона встретит двухметровый V-знак, сделанный из лилий. [371]

Третьим и, пожалуй, самым известным символом Черчилля станут сигары. Об этом же свидетельствуют и его близкие друзья, утверждавшие, что сэр Уинстон был не таким уж заядлым курильщиком, как это принято считать. Сведения о том, что он выкуривал якобы по восемь-девять, а то и по двенадцать– пятнадцать «гаван» в день, явно преувеличены. Например, в 1947 году, когда Черчиллю удаляли грыжу, он, опасаясь возникновения пневмонии после общего наркоза, решит не рисковать и бросит курить за две недели до операции. [372] Когда же в 1952 году, во время тяжелого финансового положения для Соединенного Королевства, зайдет разговор об экономии, Уинстон скажет:

– Интересно, сколько это будет стоить для страны, если все согласятся бросить курить. Я, например, не возражаю отказаться от моих сигар. [373]

Не менее примечательным выглядит и тот факт, что, подъезжая 5 марта 1946 года к фултонскому колледжу, где он собирался произнести свою знаменитую речь о «железном занавесе», Черчилль обратится к президенту колледжа доктору Макклюру:

– Попросите остановить машину, а то я не могу зажечь сигару при этом ветре.

Увидев удивленный взгляд Макклюра, он добавит:

– Публика будет ждать от меня фирменного знака, и я не могу их разочаровать. [374]

После всего вышесказанного становится ясно, что Черчилль не просто получал от кубинских сигар удовольствие, он заставил их работать на себя и свой имидж. Не кроется ли в столь искусном умении сочетать приятное с полезным секрет большинства великих людей нашей планеты?

Осенью 1922 года Уинстон вместе со своими детьми – тринадцатилетней Дианой, одиннадцатилетним Рандольфом и семилетней Сарой – отправился в небольшое путешествие. Во время поездки Черчилль признался своим спутникам, что хочет показать им один загородный дом – Чартвелл, который ему очень понравился, – и он намеревается его купить.

Первый раз Уинстон увидел Чартвелл в июле 1921 года. Это была любовь с первого взгляда. Плоская равнина, переходящая в невысокие холмы – Крокхем на западе и Тойс на востоке. В ложбине расположено небольшое озеро, как нельзя кстати вписывающееся в местный пейзаж. Самым же главным был панорамный вид графства Кент.

– Мне всегда хотелось жить в Кенте. Ни одно другое графство не могло сравниться с Кентом, точно так же, как ни одна другая страна не могла сравниться с Англией, – признавался будущий премьер-министр. [375]

Не последнее место занимал и исторический фон, с которым был связан Чартвелл. Говорят, что даже сам Генрих VIII провел здесь ночь, разместившись в дубовой комнате. [376]

Как вспоминала впоследствии Сара, Уинстон «очень нервничал», показывая Чартвелл первый раз. Он все время суетился и переспрашивал с нескрываемым беспокойством:

– Он вам нравится? Он нам понравится?

Его дети, пораженные увиденным, смогли лишь вымолвить:

– О да! Покупай его! Покупай его!

– Ну, я еще не очень-то и уверен, – как-то нерешительно произнес Черчилль. [377]

Только вернувшись в Лондон, Уинстон скажет им правду – он уже купил дом и отныне он принадлежит им. Как заметит его внучка Целия Сэндис:

– Это было очень характерно для моего дедушки, только по возвращении в Лондон он признался в своей покупке. [378]

Что же побудило Черчилля скрыть столь крупное приобретение не только от друзей, но и от членов своей семьи? Для ответа на этот вопрос придется вернуться немного в прошлое.

После окончания Первой мировой войны Соединенное Королевство вновь окунулось в светскую жизнь, полную обедов, раутов и приемов. Несмотря на внешнее сходство с Викторианской эпохой, это была уже другая Англия и другое общество. Социальное лицо великой Британии было искажено гримасой боли и растерянности. Большая часть аристократии погибла во время войны. Силу набирали новые политические движения, среди которых на первое место выходила партия лейбористов. Как вспоминал Черчилль, «это была истощенная нация, отягощенная налогами и опустошенная социалистами». [379]

В ходе произошедших перемен для правящих кругов, к которым принадлежал Уинстон, стало необязательным иметь загородные резиденции. Да и сами поместья из символа власти и благополучия превратились в финансовое бремя и жертву огромных налогов. Поворотным станет 1917 год, когда Артур Ли предложит использовать свой загородный дом Чекерс в Бирмингемшире в качестве новой загородной резиденции для премьер-министра. Не менее показательно произойдет и смена власти в 1922 году, когда после падения кабинета Ллойд Джорджа вместо аристократа лорда Курзона, владевшего Кедлестон Холлом и многочисленными угодьями, в качестве нового премьер-министра изберут безземельного адвоката из Глазго Эндрю Бонар Лоу.

Психологический кризис в стране совпадет с кризисом в семье Черчилля. В 1921 году Уинстон лишится двух близких ему людей – леди Рандольф и своей третьей дочки Мэриголд. К тому же во время всеобщих выборов Черчилль попадет в больницу и не пройдет в палату общин. Как он вспоминал спустя годы:

– Не успев и глазом моргнуть, я оказался без должности, без места в парламенте, без партии и без аппендикса. [380]

Несмотря на браваду, в глубине души Уинстон был опустошен. Лишь приобретение Чартвелла станет для него одним из светлых моментов в темной полосе сменяющих друг друга неудач и провалов.

В начале 1921 года Уинстон еще не располагал финансовыми средствами для столь крупной покупки. Однако уже через год ситуация резко изменится. Сначала Черчилль получит в наследство небольшое поместье в Кантри Энтрим от своего дальнего родственника лорда Герберта Вейн-Темпеста, погибшего в железнодорожной аварии в январе 1921 года. Этот участок земли, приносящий своему новому хозяину 4 000 фунтов ежегодного дохода, будет завещан Уинстону его прабабушкой маркизой Лондондерри. [381]

Помимо наследства в конце 1921 года Уинстон получит 22 тысячи фунтов от английских и американских издателей, согласившихся опубликовать первый том его «Мирового кризиса». Узнав в середине 1922 года, что Чартвелл выставляется на продажу, Черчилль, уже год мечтавший о приобретении кентского особняка, примется форсировать события. 12 сентября 1922 года, в четырнадцатую годовщину своей свадьбы, поздравляя Клементину, Уинстон начнет зондировать почву:

– Дорогая, я думаю, что мы сейчас миновали финансовый кризис, и все беспокойства по этому поводу могут быть отодвинуты на второй план. Если бы мы имели загородный дом, он бы принес в нашу жизнь огромное счастье, мир и спокойствие. [382]

Вряд ли Клементине было в тот момент до домашнего уюта – спустя всего три дня, 15 сентября 1922 года, она родит четвертую дочку Мэри. Нетрудно представить, насколько Черчилль был увлечен новой покупкой, если в такой ситуации он только и думал что о Чартвелле.

14 сентября Уинстон получит от агентов по продаже недвижимости – Кнайта, Фрэнка и Ратли, предложение о продаже кентского поместья за 5 500 фунтов стерлингов. Для обдумывания всех деталей ему дадут десять дней. В принципе Черчилль был и так готов оформить сделку, но, следуя золотому правилу торговли – кто не торгуется, тот ничего не покупает – он решит сбавить цену. На следующий день, в день рождения своего пятого ребенка, Уинстон начнет вести переговоры о снижении цены до 4 800 фунтов стерлингов. Аргументируя свое предложение, он заметит:

– Дом требует большой перестройки, к тому же сухая гниль на северном крыле здания представляет собой серьезный сдерживающий фактор. Все это ляжет тяжелым финансовым бременем на плечи нового покупателя.

Затем, выдержав небольшую паузу, добавит:

– Если мое предложение будет принято, я сейчас же согласен заключить сделку о покупке. В противном случае я прошу вас ответить в кратчайшие сроки, так как у меня есть и другие предложения. [383]

Хотя окончательного отказа Черчилль не получил, его аргументы показались не слишком убедительными. На следующей неделе Уинстон встретится с Норманом Хардингом, представлявшим интересы агентства по недвижимости. Услышав лично от Хардинга, что снижения цены не будет, Черчилль стал быстро ходить из угла в угол, изливая на своего собеседника поток аргументов в пользу скидки. [384] В конечном итоге Уинстон добьется своего. 24 сентября две стороны сойдутся на сумме 5 000 фунтов. Последние документы будут подписаны через полтора месяца, 11 ноября 1922 года.

И все же почему Черчилль купил Чартвелл, ни слова не сказав самому дорогому для себя человеку – Клементине? Ответ кроется в отношении Клемми к затее своего мужа. Сначала Чартвелл произведет на