Катер прошел под мостом, и Федор Никанорович остановил секундомер.

– Что ж, сорок пять минут, - сказал он, - Дело ясное.

– Теперь-то куда? - спросил Ашмарин, сбавляя скорость.

– А вон к тому островку, - оказал Федор Никанорович. - Где будка собачьего поста[2].

Ашмарин выключил мотор, и лодка бесшумно ткнулась в берег.

– Зачем это вы время засекли, Федор Никанорович? - спросил старшина, когда все пассажиры расположились на горячем песке.

– Зачем? - переспросил Федор Никанорович. - Дело серьезное…

– Я ж хотел набавить скорость, а вы не разрешили, - продолжал недоумевать Ашмарин.

– Ты помнишь, Ашмарин, то утро, когда ваши задержали меня на площади? Юрий Васильевич еще был со мной.

– Это когда мы Ганюшкина с лодкой взяли? Так лейтенант же приказал, мне что…

– Вот я все время думал, для чего Ганюшкин к мосту под плывал, к быку привязывался и дурака разыгрывал, что он гражданин из Сан-Франциско и прочее? 'Вот сейчас я выяснил, в ноль часов тридцать пять минут он был у быка.

– Это точно, - подтвердил Ашмарин. - А в одиннадцать он еще находился совсем в другом месте.

– Да, - сказал Афанасий Петрович, - в одиннадцать мы были в одной комнате…

– Значит, он не случайно поехал к мосту, все, все намеренно, - воскликнул Юрий Васильевич. - Свидетели ему были нужны, что он ловил рыбу.

– А у него в лодке рыбы было порядком, - заметил Ашмарин. - Часа на два лова, если на удочку.

– Рыбы он наловил заранее, - уверенно сказал Федор Никанорович. - Все продумал… Даже записочку на моей машинке отстукал, когда она у него в починке была.

– Вот ведь карась! - сказал Ашмврин и, вскочив на ноги, тревожно огляделся, но Адун был в этот час пустынен, в на островке спокойно шумел лозняк да волновался прошлогодний кажыш, стеной поднимавшийся за островом над узкой протокой.

– Эк, попался бы мне, я бы ему припомнил, как тогда нас с Фоминым на кладбище трепал,

Афанасий Петрович повесил свою одежду на колючий куст, под которым Ашмарин аккуратно разливал «Витамин С» по походным стаканчикам. Когда дошла очередь до рубахи, Афанасий Петрович с секунду колебался, но снял и рубаху.

– Что это у вас? - спросил Юрий Васильевич.

Афанасий Петрович резко обернулся к нему. Теперь его обнаженная спина была видна Федору Никаноровичу.

– Неужели отросли? - воскликнул Федор Никаноровнч.

Афанасий Петрович угрюмо кивнул.

– Kак рога у сохатого, - сказал он. - Хоть фабрику строй.

Отростки на спине Афанасия Петровича крайне заинтересовали и Ашмарина. Он поднялся на ноги и осторожно притронулся к ним,

– Крепкие, - вздохнул он удивленно. - Ну, точно крылышки у качки.

– У какой такой качки? - спросил Афанасий Петрович.

– Ну, у этой утки, - пояснил Ашмарин. - Он молча опять протянул руку к отросткам на спине Афанасия Петровича, не тот неожиданно выкрикнул:

– Гам! - и лязгнул зубами.

Ашмарин от неожиданности отпрянул и сел на колючий куст. Афанасий Петрович хлопнул его по плечу и бросился к берегу. Ашмарин побежал за ним, но Афанасий Петрович с разгону вбежал в воду и поплыл, широко выбрасывая руки.

– Вот она, молодость, - удовлетворенно сказала Федор Никанорович. - Только что был полон предчувствий, говорил о смерти, а через минуту - вон он… Афанасий Петрович! - закричал он. - Не заплывай далеко! Слышишь?!

Время на острове текло незаметно. Все было съедено и выпито. Солнце клонилось к синеющим вдали сопкам и ветер все сильнее шумел в лозняке. Афанасий Петрович только что закончил очередную схватку с Ашмариным и, тяжело дыша, нежился на песка.

– Афанасий Петрович, - решился Юрий Васильевич, - а почему вы не такой, как все?

– Как не такой? - удивился Афанасий Петрович. - Вот вопросик.

– Ну, не как все. И эти крылышки у вас на спине, и вообще…

– И вообще… повторил Афанасий Петрович. - Откуда мне знать?.. Иногда я и сам думаю; есть что-то, но зачем это мне?

– А знаешь, Афанасий Петрович, - неожиданно сказал Федор Никанорович, - я ведь тебя мертвым видел. Тогда.

– Знаю, - тихо ответил Афанасий Петрович. - Это он меня спас, дедка… Он может. Его как встретил Сломоухов у Ерофеева распадка, так с тех пор он и не садился: летел, спешил… Чувствовал старик, что со мной плохо. Он всегда так.

– А кто он? - шепотом спросил Юрий Васильевич. - Дедушка ваш?

– Нет, не дедушка… Он всем нам дедушка, всем, кто из Горбуновки. Но меня он отличал. Я его увидел еще мальцом. Встал как-то утром, а небо чистое. И солнце уже высоко. Что такое, думаю, почему? И сам не могу понять. Гляжу, дядька Григорий идет с поля и весь будто светится радостью. - «Слушай, сынок, - говорит он мне, - птички-то не поют!» Вот оно что, думаю, вот почему я удивился. Тишина такая, будто и не лес вокруг. «Будет, сегодня, будет», - говорит дядька Григорий и бегом от меня в деревню. Ну, а я за ним.

Афанасий Петрович вскочил на ноги и наяинул на голые плечи пиджак.

– Побежал и я, - продолжал он. - Мужиков у нас в селе человек семь, а никого не видно.. Женщины носятся из избы в избу. Кто с пирогами, кто с брагой. Вижу, собираются а избе у дядьки Григория. Ну, и я туда же, вместе с другими мальчишкамк… Захожу в избу, а там все прибрано, на столе скатерть белая, хрустит как сахар. - Афанасий Петрович сделал руками такое движение, будто сжал что-то хрупкое в руке. - Скатерть ту еще сто лет назад выменяли, когда на краю болота один из нашей деревни попа ссыльного повстречал. А на столе и караваи, и мед, и медвежатина, чего только нет.

Тут дядька Смурыгин - как сейчас помню, бородатый такой, по самые глаза борода - поднял чашку расписную с пивом, дэ как заорет: «Ай, кто пиво варил? Ай, кто затирал?» Тут все в один голос: «Варил пивушко сам бог, затирал святой дух, святы ангелы носили, херувимы разносили, серафимы поднрсили…» А Смурыгин опять: «А где ж тая птица? Тая птица, что летит, да в ту сторону глядит, да где трубушка трубит, где сам бог говорит?» И тут подскочила тетка Авдотья к холстине набеленной, что в углу висела, и холстинку-то эту в сторону отдернула… Гляжу, а там он, дедушка…

– А какой он? - едва слышно спросил Юрий Васильевич.

– Какой? Так Сломоухов вам уже расписал. Только и другой он… Поднес ему чашу пенного дядька Смурыгин, в он взял ее из рук и до дна выпил. Как ручки выпростал, так я удивился: с чего это на нем армяк надет мехом наружу? Стали к нему мальчиков подводить, а он каждому гостинец в руки, по голове потреплет и имя повторит, будто про себя, чтоб запомнить. Подошел и я. Шепнул тут ему дядька Смурыгин что-то, а дедушка головой закивал - ушки я увидел его тогда, сморщенные и черные, как грибки, морозом побитые, - и сразу меня за спину. Нащупал крылышки и весь задрожал. А_ дядька Смурыгин ему: «Василисин сынок, говорит, той, что семь лет как померла».'Помню, помню', - отвечает дедушка и так на меня ласково поглядел, что я сам не свой стал: не могу понять, радость то была или тоска какая? 'Какой же тебе гостинчик подарить? - спрашивает, а сам на груди своей мохнатой роется: сумочка у него там висела из лыка. «Вот, погляди, говорит, что я тебе в лесах да на горах подобрал». И достает гильзу медную, вся блестит, как солнышко; видно, начистил ее дедушка песком. Я только к ней руку протянул, а он мне другой гостинец показывает, камень прозрачный, будто водой синей налитый, так и сверкает камень. Я тогда к камешку, а тут он достает зверька махонького, весь мохнатенький, на задних лапочках стоит и на меня черными глазками смотрит, и вдруг, как засвистит зверек, да так громко, что я даже испугался. Только это я руку протянул, зверек меня как за палец хватит, так две кровавые капельки показались. А все ж схватил я хомячка и побежал с ним к себе… С того раза стал ко мне дедушка часто прилетать…

Слушавший с величайшим вниманием Ашмарин вдруг громко рассмеялся и сказал;

– Ну и здоров ты, Петрович, заливать! Чисто сказка какая!

– А как же он летать-то мог? - серьезно спросил Федор Никанорович, и Ашмарин посмотрел на него недоверчиво. - Не могу понять, крылья у твоего дедушки какие были?

– А летал он на мизинцах, - сказал Афанасий. - Мизинцы у него были не как у всех людей, а длинные-длинные. Вот, - Афанасий протянул свою руку ладонью вверх, и все с удивлением увидели, что на его руке мизинец был длинней указательного пальца на целую фалангу. - Только у дедушки он вот такой был. А перепонка тоже от лопатки росла… Как и у меня.

Ашмарин приоткрыл рот, да так и забыл его закрыть.

– Вот пойду я в лес по грибы, по ягоды, - продолжал Афанасий Петрович, а дедушка тут как тут. В село не зайдет, в ко мне прилетит. «Дедушка, - говорю, - а что, за лесом тоже люди живут? Вон, дядька Смурыгин намедни врал, лодки будто есть такие большущие, что на них лесу больше, чем на все наше село идет. Правда ли?» - «Правда, - говорит дедушка, - я их сам видел. И трубы, из которых дым идет, когда ихние стряпухи прямо на воде щи варят. Да что, внучек, дома я видел такие большущие, что дом на доме стоит, а труба на всех одна, да топят так жарко, что зимой подлетишь к трубе такой, как раз и обогрелся». - «А не та ли это трубушка, про которую дядька Смурыгин тебя спрашивал?» - 'На которой господь бог играет? - засмеялся дедушка. - Бог с тобой, внучек. Это дядька Смурыгин старую песню вспомнил, что до меня еще сложена. Сколько я над землей летаю, каких чудес ни видел, а бога не встретил… И на горах высоких, где облака так и дымятся, и над лесами дремучими летал, что зимы-осени не знают, а вечнозеленые, друг на друга карабкаюгся и друг на друге растут и умирают. Зверей видал, что на человека похожи, да только хвосты имеют в полтора аршина и как устанут с дерева на дерево сигать, так на хвостах тех и повиснут…

Эх, внучек, были бы у тебя крылышки, куда мы только ни слетали бы. По-над облаками, где солнышко всегда сияет, все показал бы тебе, всему бы научил…' И заплакал. «И как,говорит, - из мертвого живое сделать, и как видеть, что спрятано, потому что хоть и не дано нам с тобой знания человеческого, да зато видеть дано многое, что и от глаз и от ушей скрыто…»