Когда-то старое кладбище считалось местом, далеким от центра города. Теперь же город охватил его кольцом. Здесь давно уже не хоронили, и служило оно не то небольшим парком, не то местом для игр городских мальчишек. Памятников на нем и раньше было немного, сейчас же они сохранились только возле кирпичных столбов, ранее поддерживавших ворота. Побитая камнями во время многочисленных мальчишеских сражений, стояла одиноко статуя, сжимающая в мраморной руке мраморный чэреп. На ее подножии была выбита надпись на немецком языке, сообщавшая, что череп в руке Гамлета молчит.

Фомин и Ашмарин, встреченные у входа принцем Гамлетом, долго стояли перед ним, силясь разобрать надпись. Это удалось Фомину не без труда и настроило друзей несколько философически.

– Вот так и наши черепушки когда-нибудь отроют, - сказал Ашмарин.

– Может быть, - задумчиво подхватил Фомин. - И знает ведь парень-то этот, что череп, а спрашивает.

– Интересуется… Оно, может, и череп, а все же глаза глядели, носом нюхал, человеком был.

– А парень видный, - одобрительно заметил Фомин, киануа на принца датского. - И на кого он похож?

– На Митьку Калабушкина, вот на кого, - тотчас же ответил Ашмарин, и вскочив на пьедестал, нахлобучил на голову Гамлета свою мичманку.

– Ну, точно Митька! - обрадовался Фомин. - Знаешь чего, мы тут в воскресенье сфотографируемся! А чего? Нашим пошлем в дивизион. Ты понимаешь, что там будет? Да если наши ребята сейчас нас с тобой увидели бы, во бы рты пораскрывали!

Ашмарин и Фомин пришли в восторженное состояние духа, живо представив себе, как их фотография с каменным чудаком посередине, как две капли воды похожим на Митьку Калабушкина, пойдет в кубрике по рукам.

– А Петро скажет, - предположил Ашмарин, - ну, дывы?

– А точно, он так и скажет!

И вдруг позади них раздался негромкий женский голос:

– Я не сомневаюсь, что ваш Петро так именно и скажет, а сейчас снимите, пожалуйста, ваш голозной убор со статуи.

Ашмарин и Фомин медленно повернулись. На каменной скамеечке сидела седая женщина, держа на коленях потрепанную черную сумочку.

– Учительша, - шепнул Ашмарин Фомину и сдернул с головы статуи мичманку.

– А он кто? - вежливо осведомился Фомин, показав на статую. - Родственник вам?

– И мне тоже, - тихо сказала женщина, и в ее черных раскосых глазах мелькнул маленький чертик.

– Всем, значит, родственник, - пояснил Фомину Ашмарин. - Вроде Адама, значит?

– Боже мой, но ведь это же принц Гамлет!

– Принц? - подозрительно переспросил Ашмарин. - Ах, принц, - протянул он. Будто понял что-то сомнительное, касающееся женщины на скамейке. - И каким царством-государством он заправлял, этот ваш принц?

– Датским государством, - охотно ответила женщина.

– А чего, датчане ничего ребята, - одобрительно отозвался о подданных Гамлета Фомин.

– Видали мы и датчан и прочих разных шведов, - заметил Ашмерин. - Пришлось мне одному в Макао на пальцах кое-что разъяснять, - Ашмарин сжал кулак и потряс им перед носом у Фомина.

– Ну, это ты зря так, Ашмарин. Гитлер, вроде, тоже эту самую Данию захватывал, так я говорю? - спросил Фомин у «учительши».

– Послушайте, молодые люди, - сказала женщина. - Что вы мелете? Неужели вы никогда не слышали о драме «Гамлет», о Шекспире?

– Слышали, - живо отозвался Фомин. - Шекспир, Шекспир… Ах, так он у нас в учебнике мелким шрифтом был напечатан.

– Ну и что из того, что мелким? - «учительша» пожала плечами. - Это величайший поэт, величайший драматург.

– А нам, кто в плавсоставе, мелкий шрифт простили, - пояснил Фомин. - Вот стишок там был, так его я выучил, это он тек начинался: «Быть… Быть…» Забыл…

– Быть или не быть, таков вопрос, - подхватила «учительша». - Что благородней духом - покоряться пращам и стрелам яростной судьбы, иль, ополчась на море смут, сразить их противоборством? Умереть, уснуть - и только; и сказать, что сном кончаешь тоску и тысячу природных мук… Как такой развязки не жаждать? Умереть, уснуть. Уснуть? И видеть сны, быть может?

– Здорово складено, - восхитился Ашмарин. - Mы тут с другом тоже, как посмотрели на принца, так тоже про это же говорили. Правда, Фомин?

– Оно жаль, конечно, да по науке так выходит, что как умер, так и конец, - ответил Фомин в раздумье. - Вот вы, допустим, женщина, так вам трудней понять. А вог мне приходилось воевать. Посмотришь иной раз на побитых, а я их видал штабелями сложенными, так в голову и ударит: а почему это я жив? Чудно даже сделается. Вчера, можно оказать, из одного котелка вот с этим заправлялись, а сегодня он лежит, будто и не он. А каша, небось, в животе еще не остыла. Что он, у бога теля съел? Такой же парень, как и я, даже лучше, красивее, образованнее.

– Смелого пуля боится, смелого штык не берет, - высказал свою точку зрения Ашмарин.

– По-моему, это все мысли вредные. Живи, выполняй предписания, и лады. А начнешь думать, так никакого топку. Я вот тоже, как увижу, бывало, что задумался кто, так погоняю крепенько, смотришь, вроде, повеселел парень.

– Ты это умел, - сказал Ашмарин. - Не зря тебя на флоте Погонялой называли.

– Да, видно, вам Шекспир не нужен, - оказала женщина.

– Это почему же? - строго спросил Фомин. - Время придет, и до Шекспира доберемся.

– Я совсем в другом смысле. В обратном смысле. В том самом «стишке», который вы учили, ведь там есть слова: «Так трусами нас делает раздумье и так решимости природный цвет хиреет под налетом мысли бледной…»

– Так трусами нас делает… раздумье, - порвженно повторил Фомин. - Вот уж верно так верно. А я что говорил?

– Ладно, пошли, - тронул Ашмарин Фомина за плечо. - А то еще раздумаешь.

– А вы что, кладоискательством занимаетесь? - спросила женщина, заметив ручку лопаты, выглядывающую из мешка. - Тогда вам спешить нечего.

Фомин и Ашмарин удивленно уставились на нее.

– Это через почему? - спросил Ашмарим.

– Клады в полночь открываются, - серьезно сказала женщина.

– Ну, наш клад от нас не уйдет, - махнул рукой Ашмарин и, увлекая за совой Фомина, скрылся за памятником, теперь уже ярко освещенным уличным фонарем.

«Учительша» оглянулась. Вокруг никого не было. Одичавшая сирень позади скамейки отбрасывала густую тень. Ярко освещенный. будто свет шел изнутри, выглядывал из кустов принц датский и его рука с черепом. И вдруг, прямо над ухом «учительши» раздался сипловатый мужской голос:

– Ту би, ор нот ту би… Вот в чем вопрос?

Ирина Ильинична резко обернулась. За ее спиной, вынырнув откуда-то из кустов сирени, стоял скрюченный человек. Лицо его было в тени, но худшие подозрения Ирины Ильиничны подтвердились. Это был тот самый человек со знакомыми ей глазами.

– Не позволите ли присесть рядышком? - спросил он, цепко взяв женщину за локоть. -…Ведь мы знакомы, и давно знакомы, сударыня.

Ирина Ильинична крепко сжала в руках сумочку. «Бежать, бежать, это все, это конец!» - пронеслось в голове.

– Да не извольте беспокоиться, - продолжал Ганюшкин. - Я вас не обижу. Это вы меня обижаете. И не смотрите так удивленно. Явиться на свидание к мужчине вооруженной, да за кого вы меня принимаете! А кинжальчик-то музейный, государственная собственность, - продолжал он медленно, вынимая из судорожно сжатых рук Ирины Ильиничны сумочку. Хоть и расписочку оставили, а нехорошо, не ожидал.

Ганюшкин коротко рванул сумочку из рук Ирины Ильиничны и нарочито медленно положил ее рядом с собой на скамейку.

– Мы ведь с вами, Ирина Ильинична, не просто знакомы, не просто. С супругом вашим, Василием Алексеевичем, не один день говорили. Незабываемые часы, могу сказать, провел. Хвалить не буду, видывал я и покрепче, но слаб человек пред испытаниями судьбы, слаб. Вот и я здесь с вами по той же причине.

– Отпустите меня, - сказала Ирина Ильинична. Ужас, сковавший ее в первое мгновение, постепенно ослабевал. Теперь он только был где-то в кончиках пальцев, все еще сжатых в кулаки.

– Отпустить? - серьезно спросил Ганюшкин. - Отпущу. Только дайте поговорить. Впервые за много-много лет. Ведь я все в дурачка играл. Кому пистолетик, кому аппаратик, кому болтик выточить - все ко мне. Перед друзьями ближайшими молчал. Годы молчал. Да и какие они мне друзья? Мне? Ах, Прокофий Иванович, да как это ты объективчик выточил, да как это ты пистолетик починил, преотлично! А я стажировался у Виккерса, у Круппа, мне сам Захаров руку жал! В Лондоне я слушал величайших артистов, и «быть или не быть» для меня звучит в ушах на языке Шекспира. Да лучше казнь, казнь, чем годы молчания, сплошного актерства, когда проснешься и думаешь: Кто ты? Человек, рожденный для радости своим ближним, или презренный раб вчерашних рабов и хамов? Еще вчера от одного моего взгляда зависела жизнь многих, а сегодня - таись, молчи, играй свою треклятую роль…

– Но живи, - вдруг сказала Ирина Ильинична.

– Да, живи! Живи, человек, пока живется. Я ведь и сейчас, Ирина Ильинична, могу расправиться с половинкой кабанчика, есть здоровье, есть. А сколько моих недругов там, - Ганюшкин указал рукой на подножье статуи. - Вот и сейчас… как мне хотелось поговорить с вами! Вы интеллигентная женщина, в другое время при других порядках я бы вам ручку целовал, сколько слов, сколько мыслей, а привык к другой шкуре. Привык… Не мои это руки, не мои… - Тут Ганюшкин потряс своими руками перед лицом Ирины Ильиничны, и она, воспользовавшись секундой свободы, вскочила на ноги. Ганюшкин с необыкновенным проворством вновь поймал ее за локоть и вернул на скамью.