главное.
– Зачем тебе опыт? - спросил он вслух. - Ты что, не знаешь, что наш опыт на восемьдесят процентов замешан на лжи?
– Дети лгут, - непонятно ответил голос Кубыкина, - однако не их ложь разрушает миры.
– Это… - неуверенно начал Веснин. - Это и у тебя так?
И замер.
В его вопросе таилась ловушка. Заметит ее Иной?
Иной заметил.
Будто в чистую воду бросили горсть песка - пульсирующий шлейф, расползшийся по траве, замутился. Темные струи разматывались по спирали, рвались изнутри, бились под какой-то невидимой, но, несомненно, прочной оболочкой. И перед этой безмолвной, как зарницы, чудовищно непонятной борьбой, абсолютно непонятной, но открытой его взгляду, Веснин действительно почувствовал себя ребенком. И он - как ребенок - не успел. Он растерялся. Он нес всякую чепуху. Он спрашивал о чем угодно, только не о главном. Он не нашел главного вопроса. Если Иной и был его галлюцинацией, теперь это уже не могло иметь значения. Он не задал главного вопроса.
А мог.
Утром Веснин вспомнил все - каждый звук, каждое слово, услышанное из уст лже-Кубыкина.
Было ли это сном?
Над сонной базой царило все то же душное сухое безмолвие, все спали. Впрочем, у причала не оказалось весельной 'семерки' Анфеда, значит, Анфед ушел в море проверять поставки. А может к устью речки Глухой - ловить лещей. Так Веснин и подумал. Пусть Анфеду повезет, подумал он, вспомнив высказанные Анфедом тайные желания, пусть он вытащит крупного леща.
На крошечном костерчике Веснин сварил кофе.
Темные палатки, сонный увядший лес, неразразившаяся гроза… С ума можно сойти, бормотал про себя Веснин. Тут скоро не просто голоса начнешь слышать, тут скоро и видеть начнешь.
Что-то его мучило, заставляло настороженно вскидывать голову.
Лес как лес, берег как берег. Палатки по периметру. Ванечкина, конечно, отдельно - оранжевая, особняком.
Делом займись, сказал он себе. Пораскинь мозгами. Где это видано, чтобы слуховая галлюцинация оставляла какие-то материальные следы?
Но он уже знал, сегодня поработать ему тоже не удастся. Такова структура текущего момента, как любил повторять Курт Воннегут. У него, у Веснина, имеющийся в виду момент растянулся больше чем на неделю… Ну так что теперь? Бегать по берегу? Сходить с ума? Орать глупости голосом лже-Кубыкина?
Он не знал.
Он встал и бесцельно прошелся по пустому лагерю. За палаткой Ванечки свернул на тропу и вошел в подлесок. Прямо над дорогой, недели две назад взрытой гусеницами вездехода, возвышалась огромная береза. Ее когда-то белая кора растрескалась, почернела, печально и низко провисла гигантская надломленная ветвь. Дорога, взрытая гусеницами, сохла под изнурительным Солнцем, воздух дрожал, пронизанный электричеством, опутанный паутиной душного томления, но в печальной этой надломленной ветви Веснин неожиданно ощутил холодное дыхание близкой осени. Ей, осени, было плевать - мерзнут деревья или задыхаются от духоты, она была уже где-то рядом, и это она, а вовсе не душный жар, дохнула ранней желтизной на листву трепещущих осин и почерневшей от времени березы. Ничто не могло остановить ее прихода.
Ничто.
Минут двадцать, пораженный этим странным открытием, Веснин бродил по душному лесу. Что он искал? Он сам не знал этого. Может просто хотел устать, почувствовать настоящее физическое утомление.
Собиратель опыта, раздраженно вспомнил он.
Он запутался. Он не понимал себя. Единственное, что он знал точно если и сегодня не разразится дождь, они тут сойдут с ума в душных палатках.
Ага, ухмыльнулся он. Этот Иной, он собиратель, он коллекционер чужого опыта… В Веснине вдруг проснулся профессионал… Набив подсознание чужим опытом, этот Иной появляется в своей Поднебесной и там, любуясь добычей, распахивает перед ничего не подозревающими соплеменниками этот ящик Пандоры, вываливает перед изумленными соплеменниками чужой бесполезный, а то и попросту вредный мусор… Этим беднягам не позавидуешь… В самом деле, как, можно ли использовать чужой опыт?.. По крайней мере, Веснин это знал, люди такому пока что не научились.
Он вышел на берег тихой речки и присел на старый пень, причудливо разрисованный пятнами сухих лишайников.
Странная штука опыт. Даже собственным не всегда можно воспользоваться… К тому же, чтобы приобрести настоящий опыт, надо самому прожить свою жизнь… Да и тем, чем пользуешься, далеко не всегда пользуешься сознательно…
Он повел плечом.
Вновь на лес и на речку накатывалась душная волна сухой грозы, потрескивали, дыбом вставали волосы, сердце отяжелело, трепыхалось тяжко, испуганно, наполняя мозг нехорошей темной тревогой.
Веснин глянул на воду.
Темная вода, плотная. Кувшинки над нею. Берег невысокий, порос пышными кустами шиповника. Прямо за кустами простирался лужок.
Ну да, лужок… Широкий… Пустой…
Лужок как лужок, сказал себе Веснин. Травка редкая… Только вот почему-то поперек этого милого лужка от края до края желтая жухлая узенькая полоска, будто по траве там огненным шнуром хлестнули…
Ну, пожухла трава, подумаешь… Может, ей воды не хватило…
Но почему пожухла по прямой линии?
Веснин подозрительно оглядел речку, будто и по воде должна была тянуться такая же узкая жухлая полоска.
Чистой была вода. Темной. Белые кувшинки лежали на ней как на тверди.
А проверить надо бы, как бы оправдываясь сказал себе Веснин. Приснилось или не приснилось, проверить все равно надо. Ведь видел что-то такое Кубыкин, и ему, Веснину, голос тоже не приснился…
Он усмехнулся.
Коллекционер опыта…
Ни с того, ни с сего Веснин вспомнил капитана Тимофеева.
Был такой. Объявился однажды на литературном семинаре.
Шумный крепыш, с бородой как у адмирала Макарова, голубоглазый, русый, на плечах китель с шевронами. Настоящий, не придуманный капитан ходил над Атлантидой, глушил рыбу во всех гексафлегонах. Ну, понятно, и ждали от капитана тайфунов и бурь, страстей нечеловеческих и пейзажей, а он, паскудник, заломил крепкие руки и завыл: 'Луч заката прощальный в голубой тишине, пики горные грезят небывалыми снами…' С похмелья такого не сочинишь!
Слова, слова, слова.
Но на этом Веснин и поймал капитана.
В перерыве, в буфете, он присел за столик капитана и плеснул себе из его бутылки. Ну и дерьмо ты читаешь, сказал он капитану. Я думал, такое сочиняют вокзальные проститутки, чтобы приставать, как они думают, к интеллигентным людям.
Капитан Тимофеев побагровел и крепко ухватил полупустую бутылку за горлышко.
– Ну точно, - сказал Веснин. - По тебе видно, ты еще в том возрасте… И насмешливо процитировал:
– 'А вот здесь одноклассница Ася мне читала стихи Маршака…' Вот, добавил он. Это тебе не пики горные, тем более, что пиков долинных не существует. Это тебе не луч заката прощальный. Это стихи про одноклассницу Асю. Эти стихи написал какой-нибудь лопоухий школьник, но лично тебе и такого не написать. Для тебя эта штука уж точно должна звучать посильнее чем 'Фауст' Гете.
Капитан Тимофеев рвался в бой, но его крепко держали два дюжих семинариста. Веснин наслаждался. Он не любил графоманов. Этот неординарный капитан сбивал его с толку.
– Хочешь, - сказал он багровому, рвущемуся из рук семинаристов капитану, - хочешь, я расскажу, как ты сочиняешь свои лучи прощальные?
– Вали, крыса бумажная! Давай! - выкрикнул капитан, пытаясь вырваться из крепких сжимающих его рук.
Веснина вела интуиция.
– Ты берешь листок бумаги, - сказал он капитану, - тебе, наверное, нравятся такие маленькие аккуратные листки. - На семинаре он видел, портфель капитана набит такими листками. - Тебя мучает что-то неопределенное, опыт как ревматизм ломает душу, требует - поделись мною с кем-нибудь! И ты, торопясь, жадно прикидываешь - у какого классика можно спереть пару звучных рифм, и как эти рифмы можно использовать в собственном жалком тексте. При этом ты понимаешь, что любой стихотворный текст в твоем исполнении будет только жалок.
Веснин вздохнул и выдал главное:
– Ты жадно прикидываешь, что же еще можно сделать со своим жалким стишком, и тут, наконец, отчаявшись, уже ничего не понимая, ты плюешь на свои стишки и начинаешь писать прозой, так, как и должен от природы писать. - Здесь Веснин уже вступил на тропу опасных гипотез. - Ты вспоминаешь, скажем, торию, эти ритуальные деревянные врата, похожие на иероглиф, которые японцы ставят прямо в воде, или мыс, поросший флаговыми деревьями, ты вспоминаешь, как эти мысы заходят друг за друга, будто кулисы, и постепенно превращаются просто в голубизну… Ну, ты знаешь, как это выглядит…
И спросил:
– Я что, вру?
Он понимал, если он не угадал, капитан Тимофеев пустит в ход бутылку.
Разумное взяло верх.
– Отпустите меня…
Капитан стряхнул с себя семинаристов и хлебнул из освободившейся бутылки.
– Ты не врешь… Только как это ты догадался?..
Тогда именно капитан стал открытием семинара. Именно в прозе капитану Тимофееву удалось сказать то, что он мучительно хотел сказать. С некоторой даже завистью Веснин подумал: это ведь капитан, а не я, доходивший в Тихом до острова Мальтуса, написал об одиноких островах, стоящих над океаном, как черные базальтовые стаканы, это он, а не я написал о вечерней большой воде, пахнущей ламинариями и бездной, это он, а не я описал переливы за Парамуширом, где на наших глазах затонул МРС, вынесенный прямо на камни… Черт возьми!
