Гонсалес. Он начал опыт в Венесуэле, вспрыснул свой 'включатель генов' себе в вену, эффект же, по его заявлению, должен проявиться ко второму дню той самой международной научной конференции, на которую мы с шефом и Николаевым приехали в Ригу. Гонсалес уже в Риге и в первый день конференции - то есть завтра, если на твоих часах сейчас еще нет двенадцати, - будет делать доклад об эксперименте. Он утверждает в своих публикациях, что эффект проявляется на восьмой день после вспрыскивания и реализуется в течение получаса, судя по опытам на шимпанзе. Словом, он намеревается превратиться в 'сверхчеловека' на наших глазах.
Уж эти мне термины! Мы с шефом 'сверхчеловеками' становиться не собираемся. Мало того, мы бы не пошли на этот эксперимент, если бы наши опыты на обезьянах не показали, что состояние имаго обратимо и через несколько дней самоликвидируется. Чему оно соответствует у человека? Скоро узнаем. Если гениальности - придется поработать над тем, чтобы человек подольше оставался в фазе имаго.
Мы трое бросили жребий, кому идти на эксперимент, а кому доклад делать. Мне - полоса везения - выпало первое. Шефу тоже. А кто-то должен ведь вести записи. Смешно смотреть на беднягу Николаева - как переживает. Особенно его смущает, что, судя по статьям Гонсалеса, у этого 'сверхчеловека' совсем другая методика; и у его обезьян эффект скорее касается быстроты реакции, чем сообразительности; у нас они после опыта решают более сложные задачи, чем контрольные экземпляры, а у Гонсалеса те же самые, только быстрее. И сроки действия инъекций другие. …Интересно представить себе, каким бы сейчас было твое лицо, если бы ты и вправду читала это письмо. Но ты прочтешь его, только если все кончится плохо. Не знаю, правда, что здесь может значить слово 'плохо'.
А если хорошо - мы прочтем его вместе… Риша.
Почерк в последней фразе резко отличался от почерка, которым было написано все письмо. А слово 'Риша' было изображено корявыми печатными буквами. За ним неумелый рисунок - девочка с длинной косой возле башни, украшенной схематическим изображением петушка.
– Ну, не плачь, Ришенька, - сказал мужчина сидевшей рядом с ним девушке. - Ты же видишь, все кончилось хорошо.
– Чего мне стоила эта неделя, дурачок! Особенно после того, как я увидела Гонсалеса.
– Ну, у него тоже проходит. Николаев старается вовсю. А теперь и шеф к нему смог примкнуть.
– Милый, мне было не до того, но теперь хоть скажи, отчего это случилось с Гонсалесом? Знаешь, как было страшно! Вышел на кафедру, положил перед собой бумаги, начал их читать вслух, сделал паузу, протянул руку к стакану с водой и вдруг раздавил его. Брови у него в стороны полезли, лоб сморщился, губы стали тоньше, из-за них клыки показались… Ассистенты - к нему, он их раскидал, одному плечо повредил. Потом забился под кафедру.
– Понимаешь, Маришенька, самое смешное, что Гонсалес и вправду получил человека во взрослом состоянии. Ты же прочла наконец мое письмо, я там упоминал гипотезу, называющую человека 'дитятей обезьяны'. Шимпанзенок похож на человека куда больше, чем взрослый шимпанзе, и горилленок больше, чем горилла. Не только внешне похож, но поведением, интересом к жизни, добродушием, терпимостью, с которыми у взрослых человекообразных плоховато. Видно, и вправду что-то когда-то случилось с детенышем какой-нибудь древней обезьяны… Он и вырос - и остался ребенком.
– А как же вы?
– Э! Нас, по существу, интересовала, как мы теперь понимаем, та стадия, на которой человек энергичней всего развивается. Мы хотели получить именно ее. Хоть и говорили об имаго. А у человека эта стадия - детство. Ребенок, дорогая моя, совсем, совсем не личинка. На ее роль, если уж пользоваться этой аналогией, больше годятся иные взрослые. Ведь личинка не развивается, даже если растет. Гении - те, кто детскую способность развиваться сберегает в себе до конца.
Галина Панизовская. Моя Галатея
– Не надо.
– Почему?
– Пусти.
Лицо у нее было замерзшее.
– Не надо.
'Ничего, это она так', - решил я.
Если б можно было просто привстать и дернуть за кисточку торшера. А что тут такого?
Я встретил ее полчаса назад: она выходила из театра, и мы чуть не столкнулись.
– Таня! - выдохнул я.
Мы не виделись десять лет. Вернее, я видел ее только из зала. Но она вдруг пошла со мной. Я позвал - и она пошла. А когда к человеку приходит чудо, самое умное, что он может сделать, - не спугнуть его удивлением.
– Слышишь, не надо.
– Но я…
– Отпусти.
– Но я же только…
– Я забыла в сумке платок.
'Так тебе и надо, - сказал я себе, вставая с дивана. - Слюнтяй!' Когда я позвал ее, на улице были сумерки. Потом я тянул ее по темному коридору и предупреждал: 'Тут сундук, а тут ступенька', и старался, чтобы не услышали соседи. А она с чужим, 'дамским' голосом, в роскошной распахнутой шубке…
Теперь шубка валялась пустая. А она сидела под самой лампой, и у нее было такое забытое Танино лицо…
'Осел, - сказал я себе. - Ты же хотел, чтобы она к тебе пришла. И вот она здесь. Не разыгрывай идиота'.
'Смотри, - сказал я себе еще, - ну что ты раскис? Разве есть в ней сейчас хоть что-то от Таньки - лаборантки с рыжими хвостиками? Она актриса. Самая модная, просто прима. И выбрось в мусоропровод свои дурацкие чувства'.
И зачем я ее привел? Самое лучшее было бы сейчас извиниться и вызвать такси. Я подал бы ей раздушенный шарфик и втолкнул бы ее в машину. И засунул бы вместе с ней те забытые дни… …Она сидела, опершись виском о пальцы. Прозрачным Таниным виском о те самые пальцы…
Я вижу, как будто сейчас, белый палец на желтом пластике. Это было десять лет назад в моем лабораторном отсеке. Галатея давала на осциллограф какие-то формулы. Я все еще делал вид, что тоже их понимаю.
Дверь распахнулась. Рыжая Танька-лаборантка, та, что хочет стать артисткой, вошла, качаясь на 'шпильках'.
– Привет вам, Машина! - пропела она и провела по корпусу Галатеи пальцем с неровным ногтем.
И тут луч моей машины забегал, дробясь зигзагами, а приборы разом зашкалили.
'Да ты что? - сказал я себе в ответ на свою догадку. - Ну при чем здесь Танька?.. И надо же такое выдумать!' В этот день я первый раз сменил Галатее кристалл: он вдруг не выдержал перегрузок. (Она была биоэлектронная, эта моя машина. Электронный блок управлял в ней синтезом ячеек мозга: серого вещества. И это вещество тоже подключалось к управлению. Так что практически она могла самосовершенствоваться до бесконечности… Я собрал ей электронику, построил первичную биоцепь, смонтировал слух и зрение… Но тут она стала 'думать', и я запутался в ее новых схемах.) На другой день кристалл пришлось менять снова. Через день - еще раз.
А потом я встретил у своего отсека Димку с Аликом.
– У антеннщиков новенькая, вот это да! Видел? - восхищался Алик.
– Вид клевый, - согласился Димка. - Абсолютно.
– Татьяной зовут. У меня предки на даче. Как думаешь, танцевать она любит?
– Черт ее поймет!
– А ты что, уже интересовался?
– А как же? Выпендривается.
– И правильно делает. Вот если б ты был блистательный шеф…
– Ну, тогда бы она не часто меня тут встречала. -…Или хотя бы критский царь Витька-Пигмалион, творец Галатеи… Эй, Вить! Что это она повадилась в твой отсек?
– Кристалл, конечно, скис опять? - вошел я к Галатее. И, не глядя, взялся за паяльник.
– Противно, когда запускают руки тебе во внутренности, - заявила Галатея. - Ты их хотя бы мыл?
Я не ответил.
– Что ты дергаешь провода? Думаешь, это веревки?
– К сожалению, не думаю, - отрезал я. - Морочишь девчонке голову, даром что машина.
У Галатеи засветились контакты. Вспышка. Еще вспышка. Молчание.
– Вот что, - сказала наконец Галатея. - Поболтаем о чем-нибудь другом, ладно?
О другом. Как будто в моем мозгу кто-то смонтировал переключатель.
– Хорошо, о другом. Над чем ты сейчас думаешь?
– Плюс-минус бесконечность через временной параметр…
– Машина времени?..
– Пока только принцип.
– Так…
– Ты считаешь это фантастикой? Но в конце концов двигаемся же мы в трех измерениях…
– И что-то выходит?
– Вроде.
– Так… так… - Я отбросил тестер. - Новые уравнения записаны у тебя только в буфер?
– А ты думал, в табличку над дверью?
– Но при перегрузке из буфера все стерлось. Все.
– Да.
– Сколько тебе понадобится, чтоб вывести все сначала?
