Кубыкин неопределенно повел перед собой короткой толстой рукой, а про себя, наверное, подумал:…и чтобы вы, дураки, веру знали в Кубыкина! Кубыкин не подведет, Кубыкин правду любит… Этот шар огненный… Видел я его… В метр диаметром… Тоже мне - таких не бывает!..
– Ванечка, - не унималась Надя. - А ты почему молчишь? Ты вот чего бы хотел?
Ванечка недовольно повел до черна загорелым плечом:
– Увольте… Ваши фантазии…
И Веснин с новой силой почувствовал какую-то непреодолимую, трудно объяснимую неприязнь к Ванечке, к его аккуратным тоненьким усикам, к уклончивому, часто равнодушному взгляду. Почему-то припомнилась зимовка на острове Котельном, было в его жизни такое. Там на станции оказался такой же вот чистенький аккуратист из Вологды - радист. Беленький, даже белесый. Недосушенный гриб. В Вологде оставил жену, получал от нее радиограммы и ни на грош ей не верил. Постоянно, к месту и не к месту, за обедом и просто на дежурстве, всем нервы тянул: как там они, эти наши жены? Одни ведь… У всех настроение падало, стоило радисту открыть рот. Пришлось отправить его назад, на Большую землю.
Анфед вдруг хихикнул.
– Ты чего? - удивился Кубыкин.
– А у меня есть еще одно желание.
Все посмотрели на Анфеда. Он застеснялся, но победил себя:
– Ногу… Сломать…
– Но-о-огу? - протянула Надя. - Анфедушко! Ну зачем?
– Ну как зачем? - совсем застеснялся Анфед - Это ж три месяца свободного времени. А хорошо сломать, так и все пять. Больничные идут, на картошку не отправят… У нас один чудак так поломался, что, пока его лечили, докторскую успел написать…
Надя повернула смеющееся лицо к Веснину:
– А вы, товарищ писатель? Вы что хотите сломать?
– Судьбу, - хмыкнул Веснин.
– Есть причины?
– У кого их нет?
– Это вы за себя говорите, - ядовито ухмыльнулся Ванечка.
А Надя улыбнулась.
Хорошо улыбнулась, без насмешки, будто поняла что-то. Веснину сразу стало легче. Он всегда был такой: никакая ругань его не трогала, а вот доброе слово…
И подумал: может, прав Серов? Может, мне не с блокнотом прятаться в глухомани, а плюнуть на все и смотаться на Север?.. Говорят, в Кызыл-Кумах тоже не скучно… Куда-нибудь за Учкудук… Забыть про черные дыры, квазары, метагалактики, забыть о пришельцах с Трента, выбросить из головы дурацкие теории… Покрутить роман… Он покосился на Наденьку… На пришельцах, что ли, стоит наш мир?
Почему-то вдруг вспомнил Харина.
Савел Харин, художник-любитель, точнее любитель всех на свете художеств, бородатый как старообрядец и как старообрядец замкнутый, еще до войны попал на Север. Там ему дали лавку - торгуй, стране пушнина нужна. Савел, подумав, придумал сделать лавку коммунистической - приходи, бери, что кому требуется, рассчитаешься, когда сможешь… И приходили, и брали, и были довольны, и рассчитывались, когда могли. Только придирчивым ревизорам начинание Савела страшно не пришлось по душе - перевели его в начальники Красного чума. Вот тогда Савел и открыл для себя существование живописи, или того, что он сам считал живописью. На Красный чум приходило по разнарядке сразу несколько иллюстрированных журналов. В тех журналах увидел Савел и Трех богатырей, и несчастную Аленушку, и печальное Не ждали, и даже Девочку на шаре, а не только с персиком. И все, абсолютно все приводило Савела в восхищение, он приглядывался к каждой линии. Рисунок какого-нибудь Притыркина из села Ковчуги рождал в нем не меньшую бурю, чем Брахмапутра кисти Николая Рериха. Когда возмущенные посетители Красного чума начинали допытываться - однако, где картинки? кто это повырезал из журналов все цветные картинки? - Савел бесхитростно раскрывал толстые самодельные альбомы: вот дескать наши картинки! Раскрывай альбом и любуйся! Он всерьез считал, что поступает правильно и скоро слава о нем разнеслась по всему Северу. Правда, к этому времени Красный чум у него отобрали, а сам он перебрался в Норильск.
Слух о невероятной коллекции Савела, обрастая еще более невероятными деталями, облетел всю тундру. Известный художник, приехавший на Север, пришел к Савелу знакомиться. Прямо с порога он впал в ужас. Стены неприхотливой коммунальной квартирки были сплошь обклеены репродукциями, среди которых Шагал соседствовал с Герасимовым, а никому неизвестный мазила Тырин с Пикассо.
'Вкус, вкус где?' - впал в ужас художник.
'Какой, однако, вкус? - удивился Савел. - Смотри, как красиво. Мне на смотре художественной самодеятельности специальную премию дали - за инициативу. Я на всю премию спирт купил. Вот спирт. Садись. Будем пить. Будем разговаривать об искусстве.' 'Какое, к черту, искусство! Не хочу пить за отсутствие вкуса! Я же не сумасшедший.' 'Я премию не за вкус получил.' Художник, в итоге, сел. Выпили. Савел смирился. 'Однако, ты что-то знаешь. Не я тебе, ты рассказывай.' Чем не пришелец? - с нежностью подумал Веснин, вспомнив Харина. Тесная комнатушка, гнусные репродукции, сияющие глаза… И взглянул на Наденьку. Ее-то какие желания томят?..
Анфед как подслушал его.
– Ну? - хмыкнул Анфед. - Тебе-то что пришло в голову?
Ответить Наденька не успела.
Хотела ответить, рот уже раскрыла, заранее смеясь над собственными тайными желаниями, но грохнуло рядом и чудовищная, причудливо изломанная молния рассекла потемки, упала в море, затрепетала, рвясь, бросила на леса ревущие раскаты грома.
Кубыкин вскочил:
– А генератор-то тарахтит. Пойду, вырублю генератор.
И как призрак исчез во внезапно нахлынувшей на мир тьме.
Веснин вспомнил: вкладыш от спальника так и болтается на кустах… Но встал не сразу, не хотелось вставать… Лишь когда, поморгав, погасла на столбе лампочка, поднялся.
Новая молния хищно разорвала тьму. Палатка сама как бы выпрыгнула навстречу. Внутри свет - помаргивает свеча.
Какая еще свеча? Разве он, уходя, зажигал свечу?
Неприятный холодок пробежал по спине. А тут еще растяжка попала под ноги. Споткнулся, зацепился за куст, разорвал на боку рубашку.
Серов подарил рубашку.
Вдруг странно, необыкновенно ясно, удивительно четко увидел перед собой узкое язвительное лицо Серова. Его очки с треснувшим стеклом, щеку, легко оцарапанную безопасной бритвой…
Отмахнувшись от видения, вполз в палатку.
Ничего.
Никакой свечи, никакого огня - привиделось.
Нашарил спички.
Теперь - да, теперь свет, свеча, но это он сам зажег. Настоящая свеча, стеариновая. На полу матрас надувной, спальник…
Ваньку валяешь, упрекнул себя.
И опять отчетливо до изумления увидел поляну, заставленную по периметру палатками, и он, Веснин, шумя, Ваньку по поляне валяет, Ванечку…
Молнии нервно раздергивали тьму, занудливо и протяжно скрипела сосна. Этот однообразный скрип, душные вспышки… Сердце томительно билось, тревожно затуманивалось сознание…
Попробуй усни.
Впрочем, Веснин уже понял: не уснуть.
Давило сердце. Вдруг всплывало из подсознания что-то давно забытое. Дед Антон, был такой… В холодную зиму сорок третьего года это дед Антон, крадучись, воровал у Весниных дрова… Лицо матери, иссеченное ранними морщинами, седые волосы, падавшие на белый лоб… Толпа, текущая по улицам Калькутты - чудовищная неостановимая толпа… Пляж в Линдосе, над которым по известняковым обрывам тянулась огромная надпись: 'Просьба полиции: не заниматься любовью!' И еще что-то, скомканное, перепутанное, набросанное обрывками…
От сознания своей ничтожности в море человеческих лиц, в море человеческой истории Веснин замер, потом потянулся за сигаретами. Едва коснулся пачки как небо рассекла невообразимая, раскаленная до белизны молния.
'Нельзя пошевелить цветка, звезду не потревожив…' Коснулся спичек, молния ударила вновь - удручающе точно.
'А ну…' - хмыкнул Веснин и пять раз подряд ударил ребром ладони по краю надувного матраса. С той же периодичностью, будто и впрямь отвечая на удары, пять раз ударила молния, окончательно раскалив и без того душное небо.
Интересно, что там видел над рекой Кубыкин? Что за шар такой? Ведь действительно не бывает шаровых молний в метр диаметром…
Почему-то Веснину расхотелось совершать чудеса. Сказок в мире больше, чем законов физики, ну их к черту.
Он лежал, стараясь ни к чему не притрагиваться. Даже сигарету не зажег. Пытался сжать веки, забыться, но странные тени, неясные силуэты медленно проплывали перед ним - по кругу, по кругу… То ли шаги в кустах, то ли шепот…
Приподнявшись на локте, быстро глянул в пульсирующий, прыгающий в разрывах сухой грозы пейзаж. Никого, конечно, поблизости не было. Надя уже, наверное, спит. И Анфед, спит. И Ванечка, и Кубыкин…
Но спину обдало ледяным холодом.
Сияние слабое… Под сосной… Не в небе, а под сосной… Сияние…
Есть там кто?
Всмотрелся внимательнее.
И замер.
Некая тень, тень тени, некий призрак тени, газовый дымный шлейф, изнутри подсвеченный сиянием. И этот неясный шлейф воздушно мерцал, клубился во тьме, обвивал обожженную сосну… Нечто медлительное, нечто вечное… Веснин не знал, почему так подумал - вечное… Так подумалось, ничего другого в голову не пришло. …и этот призрак ни на секунду не оставался в покое, он трепетал, как как последние огоньки костра, подернутые пеплом, как волшебная паутина на сквозняке, пульсировал невнятно, то отбрасывая отсвет на всю поляну, то замирая, действительно как угли в отгоревшем огне - мерцающий, чужой призрак…
