Это несколько пород чаек, из которых самой любопытной была для меня трехпалая, маленькая, с черной головкой, чайка, которая вила, как ласточка, гнезда на самых неприступных обрывах. Эти обрывы, эти отвесные скалы с рядами прилепленных гнездышек, эти бесшумно летающие сизые чайки, бывало, также меня увлекали, как и колонии топориков, и я просиживал там целыми часами.

Но это уже было не то оживление, как у гагарок, это уже была другая, более тихая, мирная жизнь.

Такова была картина этого птичьего острова, которой я так часто любовался. Но не все приезжают сюда только ради наблюдения и любопытства: большею частью сюда является человек за промыслом.

На этот птичий остров приплывали семействами за промыслом самоеды. И летом, и ранней весной, и поздней осенью они являлись сюда за яйцами и птицей. Это был их птичий двор. Они приплывали сюда со своими большими лодками и выходили на остров с веревками и мешками.

И птица уже, бывало, издали, заслышав человека, летела с криком, поднимаясь высоко в воздухе с неистовым криком. Самоеды ловко взбирались на скалы для сбора яиц, повисши на веревках вдоль скал над уступами.

Через какой-нибудь час-два уже мешки самоедов наполнены убитыми птицами, корзины полны яйцами, и самоеды отправляются на свои лодки и плывут в свою колонию.

После человека разве только белый песец еще потревожит эту мирную жизнь. Песец забирается сюда обыкновенно еще ранней весной по льду, в верном расчете, что ему можно тут смело вывести и прокормить свое многочисленное и прожорливое семейство.

Я не раз, сидя на обрыве птичьего острова, наблюдал эти вылазки маленького белого хищника. Он крался, как настоящий вор, полз к замеченному низкому гнездышку и подолгу выжидал, запавши за каким- нибудь камешком, чтобы броситься, когда птица слетит с гнезда. В один ловкий прыжок он хватал ее пестрое яичко и нес его к детям, которые уже в нетерпении давно выбегают на берег из своей норы и настораживают длинные ушки, прислушиваясь, удастся ли хищничество их матери. Далеко встречают они мать, мурлычат, виляют хвостом, следуя за ней в свою нору, чтобы потом съесть добычу и снова выбежать за маткой.

Если вместо яйца попала в зубы песца сама птица, то нужно было видеть, как маленькие песцы рвали ее с дракой у своей норы и пускали пух и перья по ветру.

Раннею весною в апреле, а иногда и в мае, море у этого острова еще не вскрывается от льда. Птица, тучами летевшая на остров в безветренную погоду, при малейшем испуге прямо валится на лед, и так как крылья у нее короткие и слабые, то она и ждет ветра, который поможет ей подняться на воздух.

Вот тут-то и пользуются маленькие белые хищники, явно нападая на беспомощную птицу.

Я видал один раз такие разбои и, когда издали слышал плачущие голоса этой птицы, обыкновенно спешил туда на выручку.

Песцы, собравшись по нескольку штук, травили какую-нибудь отсталую от стада гагарку, подкрадывались к ней, быстро бросались, наскакивали на нее и рвали ее за крылышки. Сначала гагарка пробовала отбиться от них своим острым клювом и лапами, в крайнем случае бросалась на спинку и отбивалась лапами, но они ее преследовали, и вот после долгой борьбы птичка ослабевала, и тут-то зубы хищника впивались в ее шейку.

Порой так погибали десятки и даже сотни птиц. Порой у островка стояли такие душу раздирающие крики, что, казалось, стонет где-то и зовет на помощь ребенок. И я всегда спешил к бедным птицам со своею собакой, которая быстро разгоняла хищников.

Такова жизнь этого птичьего острова, называемого самоедами „птичьим базаром“, куда я так любил ездить в минуты горя или раздумья.

После каждой такой поездки на остров, обыкновенно, долго еще стоял в моих ушах крик птицы, и в глазах мелькали фигуры их, сидящие и летающие, и после того мне уже не было так скучно в моем одиночестве, словно я побывал где-нибудь в обществе или повидался с близкими людьми.

Около самой нашей зимовки на Новой Земле поселилась клуша.

Разумеется, первым заметил ее появление наш поваренок Мишка, отличающийся такою наблюдательностью, что ему позавидовал бы всякий натуралист.

— Барин, — вбежал он поспешно в мою комнату: — клуша прилетела!.. Ей-богу, клуша прилетела, сам своими глазами видел ее.

Стоял март на дворе, на нашем острове было еще холодно; кроме солнца, яркого, сияющего, но холодного, ничто не напоминало о приближении весны, и радостная весть словно всколыхнула всю нашу зимовку, и мы все сразу выбежали на крыльцо, чтобы увидеть этого первого вестника весны.

Действительно, недалеко от нашего полярного домика на отвесной скале сидела клуша.

Громадная белая чайка, размером с нашу домашнюю курицу, как только заметила наше движение, тотчас же снялась со скалы с громким пронзительным криком.

„Ку-лы, ку-лы-ы, кло-кло“, — донеслось ее зычное, громкое и вместе с тем как бы радостное клокотание, и она, плавно скользнув с самой вершины скалы, понеслась навстречу нам, размахивая широкими крыльями, и взмыла над нашей зимовкой.

— Клуша, клуша прилетела, — заговорили весело матросы-зимовщики. — Недалеко весна, — ответили другие, — и этот крик крупной белой птицы так обрадовал нас, как будто мы увидели кого родного.

А громадная клуша, отливая на солнце своими голубоватыми крыльями, носилась над самой нашей колонией с криками, как будто в свою очередь удивляясь тому, откуда взялись люди в ее отсутствие на этом пустынном берегу, рядом с ее гнездовищем.

Теперь мы вполне рассмотрели ее. Это, действительно была настоящая клуша, самая крупная, смелая и сильная из породы чаек на этом острове, которую за что-то иностранцы называют бургомистром.

Поваренок Мишка уже мечтал:

— Вот ужо, ребята, она тут загнездится, я достану вам ее яйца, какая солянка выйдет с треской, если полить ее маслом!.. Бывало, мы на Мурмане целую весну кормились яйцами, как только прилетят клуши.

— Посмей только ты у меня, — оборвал я его мечтания, — прошу не трогать ее яиц; можешь, где угодно, брать их себе, только не рядом с зимовкой…

Мишка, казалось, понял мои намерения, и мне более не пришлось об этом ему говорить, хотя и самому хотелось такой солянки.

А клуша, наша вестница весны, полетала-полетала около нашего домика и, словно решив, что мы не тронем ее, спокойно уселась на своей скале, любуясь знакомой родной картиной.

Залив еще спал под толстыми неподвижными льдами; в горах не было даже проталинки, и из ущелья гор несло таким холодом, что казалось, до весны еще было очень далеко. Но присутствие клуши нас радовало, и, когда я прогуливался утрами по берегу, она спокойно сидела на скале. Когда я подходил к ее гнездовищу у обрыва нашего скалистого берега, она спокойно разглядывала своими умными серыми глазами и только тревожилась при виде моей собаки, кажется, предполагая в ней врага своему гнездовищу.

Скоро клуша так привыкла к моему частому появлению на берегу, что мне казалось, что она ожидала моего появления, приветствуя меня своим криком, даже не слетая теперь со скалы при моем приближении.

И чем больше я узнавал ее, наблюдал, тем она мне все более и более нравилась, и чем более я с нею знакомился, разговаривая с нею, она становилась смелее.

В одно ясное утро на скале появились две клуши. Понятное дело, это была пара, которая решила тут гнездиться. Они облюбовали эту скалу и уже не боялись присутствия человека.

Скоро между клушами начались, видимо, самые веселые разговоры: „кло-кло-кло“ — звонко раздавалось в воздухе клоктание первой птицы, ему немного нежнее откликалось „ку-лы, ку-лы-ы-ку-лы“, —