туда через разлившуюся речку, а между тем там, быть может, уж снесло чум, мерзнут его дети и их так же, как теперь нас, заливает океанской чудовищной волной.
Отчаянное положение придает храбрости, мы решаемся хотя одним глазом взглянуть, что делается на берегу, где так грохочет волна, гремят подобно пушечным выстрелам один за другим прибои.
Мы беремся рука за руку, связываемся веревкой и медленно, вереницей, подвигаемся к берегу, без сожаления всовывая ноги в мокрый, водянистый снег по самые колени. Это нам даже помогает, это придает нам устойчивость, и мы, обливаемые сверху дождем, брызгами, оглушаемые все более и более ударами прибоя, двигаемся и доходим почти до самого берега, где перед нами встает теперь стена воды, громоздится сердитый, темный, едва видимый, вал, от удара которого трясется под ногами берег.
Вершина вала вся в фосфорическом блеске, стена взбрасываемой воды тоже светится им, вставая на две, на три сажени. То-то чудное зрелище, если бы нас не рвало постоянно ветром, если бы нас не поливало сверху брызгами и пеной.
Стены, двери, окна дома — все, что было обращено к проливу, было забрызгано водой, она замерзла, и дом казался каким-то ледяным замком.
Под утро стало стихать, но зато волны били еще сильнее.
Утомленные пережитым, мы, сидя, засыпаем на месте пробуждаясь только тогда, когда удар в берег раздастся с такой силой, что кажется, что бьет уже волна в стену…
Барометр остановился.
В шесть часов я еще выходил на двор. Погода была тише, вихри перестали окончательно, сделалось светлее, и я мог осмотреть небосклон.
С юго-запада низко тащились темные, кучевые облака, они целыми грядами повисли над нами, то кружась, то как будто оставаясь неподвижными.
Еще темнее был пролив, горы тоже стали темными, с них вынесло весь снег, который держался между камнями, и при этой общей темноте рассвет дня был зловещим.
Северного сияния было уже не видно, там, в верхних слоях воздуха, буря уже кончилась.
Опять какое-то стадо темной птицы, неуловимым для глаза пятном, пронеслось вблизи нашего дома, свистя крыльями. В горах еще шумело, как бы вторя, откликаясь гулу океана.
Светло, эолова арфа еще поет и захлебывается на крыше, буря перешла в ровный, но сильный, упорный ветер с юго-запада. Снег вымело весь и больше не несет. Тот, который остался еще на поверхности земли, лежит взрытый в виде волн, твердый, как камень, вылощенный ветром и блестящий.
Я выхожу на двор и останавливаюсь перед необыкновенной открывшейся картиной.
Мой дом превратился в ледяной, стены, двери, окна, крышу, даже эолову арфу на крыше, даже флагшток, все покрыло льдом море, и все блестит на солнце, которое только что поднялось из-за долины и смотрит на нас, белое, нерадостное, обещая стужу. Обычная картина нашей колонки совсем изменилась. Снег изрыт, сугробы скрыты, все обледенело, все обрызгано каплями морской воды, речка, долина полны замерзающей уже воды, которая вышла из берегов и застыла в виде наледи. Горы стали совсем черными, как летом, долина стала пестрой, ветер все содрал, что мог и унес, бросил в море. Оно еще бьет попрежнему в наш берег, сделавшийся похожим на крепостной вал, бруствер, с вымытыми волнением траншеями. На всем пространстве нашего берега, слишком на триста сажен, образовался высокий ледяной вал, он стеной стоит на берегу, встречая каждую волну моря. Мы видим, как вздувается на проливе волна, бесшумно катится на берег, синяя, с полосками пены, потом превращается в грозный вал, бежит по сухому, отлогому песчаному берегу, нагибается над ним красивым каскадом, сбрасывает свою вершину на гладкую поверхность песка, шумит и с громом налетает на ледяную стену. Раздается пушечный удар, стонет берег, встает из брызг целая стена, падает, и волна откатывается, шипя, с пеной по гладкому убитому песку в пролив, навстречу другому валу, уже поднявшемуся над берегом, встает еще выше, бежит еще быстрее и бросается на тот же ледяной вал, чтобы снова грохнуться и поднять столбы фонтанов.
И так как берег бухты полукруглый, то мы видим, как вал взлетает на воздух вправо, слышим, как там начались удары, потом — стена фонтанов быстро летит в нашу сторону, пролетает мимо и, в одну минуту, мы видим, как на всем этом пространстве поднимаются фонтаны, слышим, как грохочут удары, видим, как набрасывается громадный вал на берег, встает водяная, взброшенная сажени на три, стена и падает на ледяной вал, на берег и откатывается к проливу.
Этим напором воды изрыло местами берег, обнажило камень, образовало лужи, где плавали морские водоросли, лежали раковины и плавала убитая рыба; по этим промоинам было можно в отлив волны спуститься, сбежать к берегу, ступить на чистый, убитый волной песок, но только на минуту, — волна налетала, выскакивала далеко на берег и выносила туда новые водоросли, убитую рыбу, раковины, все, что попадалось ей.
С востока ползли над вершинами гор черные облака. Они ползли на ветер, и ветер усиливался тогда, когда они проходили над нашей долиной.
По проливу с моря катились сердитые белые волны.
Барометр поднимался быстро и становился холоднее.
В два часа ветер стал стихать, волнение тоже, и в пролив двинулся с моря с страшным шумом и невероятной быстротой лед, ледяное поле.
Я пошел на ближайший мысок, который выходил в море.
Зрелище было настолько поразительное, что я оставался там вплоть до самого вечера.
Это зрелище было похоже на только что двинувшийся лед по громадной реке. Мне был хорошо виден пролив на тридцать верст в длину и семь в ширину, и вот на всем этом пространстве теперь быстро несся лед.
Движению льда, казалось, не было конца, все видимое пространство моря было покрыто неизвестно откуда принесенным бурей громадным ледяным полем, на сотню верст раскинувшимся в длину. Это поле стремилось теперь к берегам. Напор этого ледяного поля был страшный: казалось, он снесет берега, разрушит скалы, сотрет мели и вылетит весь на берег.
Под обрывом берега, на котором я стоял, любуясь и дрожа от этой невероятной картины, творилось что-то ужасное.
Лед налетал на каменистые гряды, вставал ребром, ломался, с шумом падал, на него взгромождались другие льдины, в минуту-две вырастал ледяной торос в пять-семь сажен вышины, и все это, нагроможденное до-нельзя, вдруг с шумом рассыпалось и уходило под синие волны пролива, который поглощал эту гору, расступаясь, чтобы снова на том же месте начать образовывать новое, еще причудливее, еще выше, ледяное здание, гору…
Я видел, как лед рвал берег, как лез на его скалы и уносил его на себе дальше, в пролив, как щепочку.
Море, пролив шумели самыми разнообразными звуками сталкивающегося льда.
Местами, благодаря положению громадных, еще не измятых волнением льдин, образовались полыньи. На них немедленно появлялись китообразные туловища белых дельфинов, показывались черными точками головы тюленей, и все это, перепуганное, загнанное, вылетало на поверхность льда, не зная, что случилось, не зная, куда спастись, где скрыться…
Зайдя в пролив, заливы, набившись густо в тихие бухты перед бурей, теперь этот зверь решительно не знал, куда броситься, как пробиться до открытого моря, где единственно ему еще была возможность спастись.
И вот, найдя просвет во льду, отдушину, они бросались к ней, выскакивали на поверхность, выкидывали фонтаны воды, до того момента, когда образовавшая полынью льдина, не выдержав давления ледяного поля, лопалась и покрывала собой маленькое пространство воды и скрывала под собой всю эту массу раздавленного зверя. Лед окрашивался на минуту кровью, кровяное пятно двигалось в пролив, потом смывалось водой и загромождалось новыми льдинами.
Я видел, как на ближайший подводный камень вместе со льдом выбросило белую тушу дельфина, перевернуло ее вниз головой, засыпало в минуту льдом, нагромоздило на нее гору, и она потонула через минуту вместе с своей раздавленной жертвой.
