психосоматических характеристик адепта, или, в ее собственной терминологии, на создание бессмертного тела и соответствующего ему просветленного сознания. Последний момент играл все большую роль и постепенно (не без влияния буддизма) психотехнический элемент “внутренней” алхимии стал ведущим.

Исходя из принципа подобия универсума и человеческого тела, сторонники “нэй дань” сделали вывод о ненужности химического моделирования космоса, поскольку алхимическая модель вселенной может быть с успехом заменена собственным телом адепта, пневмы и соки которого и являются микрокосмическими аналогами металлов и минералов. При этом сами приемы “внутренней” алхимии (дыхательные упражнения, техника созерцания и т. п.) были разработаны в ходе предшествовавшего развития религиозной практики даосизма, причем по своему происхождению они зачастую были значительно древнее алхимических операций “внешней” алхимии. Но “внешняя” алхимия дала им принцип объединения, интегрировала их на основе своей методологии и систематизировала, предоставив также терминологию да и весь язык описания процессов. Таким образом, из конгломерата разрозненных методов медитации и психофизического контроля образовалась стройная система своеобразного “духовного делания”, к тому же постоянно рефлектирующая на себя и свои теоретические основания. Эта традиция в конечном итоге вытеснила “вай дань”, интерпретировав к тому же наименование “внешняя” как “профаническая”, “экзотерическая”, хотя исторически это совершенно неверно, поскольку, по замечанию Н. Сивина; “внешняя” алхимия первоначально считалась столь же эзотеричной, как и ее йогический аналог. К тому же в раннее средневековье, о чем свидетельствуют материалы “Баопу-цзы” (см. описание методов “хранения Одного”, шоу и, в гл. 18 этого памятника) и практика маошаньского даосизма, оба типа методов “обретения бессмертия” зачастую сочетались в деятельности, одного и того же алхимика (Сивин Н., 1968, с. 15, А. М. Карапетьянц, Е. А. Торчинов, 1987, с. 161). Однако подобного рода интерпретация обозначения “внешняя” и “внутренняя” закрепилась, а содержание авторитетных для традиции “нэй дань” текстов “внешнеалхимического” характера было истолковано в духе “внутренней” алхимии, чему способствовал их методологический изоморфизм и общность терминологии.

Поэтому после краткого обзора видов китайской алхимии представляется необходимым обратиться к ее методологии.

В методологических основаниях алхимии можно выделить два основных пласта: 1) общенаучные методологические принципы традиционного Китая в специфическом преломлении в связи со спецификой алхимии и 2) положения даосской философии, существенные для формирования алхимии и во многом специфицирующие ее в ряду других форм традиционной китайской науки. Следует оговориться, что эти методологические принципы эксплицируются достаточно поздно, когда уровень развития алхимии стал таковым, что возникла возможность рефлексии ее теоретиков на принципы алхимии, что привело к формированию алхимической теории. Это произошло не раньше II в. н. э. (а возможно, что и позднее, если поставить под сомнение традиционную датировку методологического классика алхимии—трактата Вэй Бояна “Цань тун ци”, “О Единении триады”). Что касается своеобразного приложения к “Хуайнань- цзы”, представляющего собой трактат по теории алхимии, то его неаутентичность несомненна, что делает его неким китайским псевдо-Демокритом.

Обратимся вначале к теоретическим положениям второго уровня, как более специфически алхимическим. Они имеют в основном космологический характер и сводятся к признанию субстанциального единства мира и универсальности перемен. Из этих положений делается вывод о возможности направленных трансформаций веществ (трансмутации) вплоть до получения нужного результата. Естественно, что реальные и воображаемые связи при этом не разграничивались, чему способствовали и классические даосские тексты, декларирующие возможность самых невероятных превращений на основе субстанциального единства сущего. Натуралистический гилозоизм традиционной китайской мысли проявился в алхимии в том, что, согласно ее теории, алхимик оперировал не столько веществами, сколько их энергетической (пневменной, ци) природой, “одухотворявшейся” в ходе трансмутации, что приводило к получению одухотворенного, божественного киноварного эликсира (шэнь дань, лин дань}, нуминозность которого была как бы гарантом эффективности.

В процессе алхимического действа алхимик и дело имел прежде всего с космологическими сущностями, как бы скрытыми “под грубою корою вещества”. Обратная этой установка оценивалась алхимией как вульгарная и пошлая. Не обыденные свинец и ртуть были субстанциями алхимических превращений, а силы инь-ян, первозданный хаос (хунь дунь), пять первоэлементов (собственно, пять фаз самого процесса циркуляции инь-ян в реторте — универсуме) и т. п. Эта “принципиальность” алхимического сырья близка к тому, что имели в виду в Европе, когда говорили о “философской” сере или ртути.

Вот как говорит об этом трактат средневекового (X в.) даоса Чжэнь И-цзы (Пэн Сяо), приведенный в 70-м цзюане компендиума “Дао цзана” (“Сокровищница Дао”) “Семь грамот облачного хранилища” (“Юнь цзи ци цянь”):

“Ведь тигр раствора черного свинца — корень таинственных превращений Неба и Земли. Он лишен качественной телесности, но обладает пневменностью. Это и есть сокровенно- таинственная, истинно единая сперматическая эссенция (цзин), мать Неба и Земли, корень инь-ян, прародитель солнца и луны, корень воды и огня, праотец пяти первоэлементов, первоначало вселенской триады (саньцай)… Совершенные мудрецы, дабы выделить его именем, назвали его “истинным свинцом” (чжэнь цянь), который и суть корень Неба и Земли, мать всего сущего… Черный свинец—не простая вещь (чан у). Это сокровенный небесный божественный раствор (шуй}, родившийся прежде Неба и Земли”. Данный пассаж можно было бы значительно продолжить.

Отметим только, что в данном тексте “черный свинец” (видимо, одно из соединений свинца; “желтый свинец”, хуан дань — массикот, общее обозначение окислов свинца) выступает по существу символом чего-то другого, онтологически первого. Таким образом, он как бы репрезентирует весь классификационный ряд соотнесенных с ним понятий (о репрезентации см. А. И. Кобзев, 1986, с. 43–52) и маркирует его. “Черный свинец”—это и Дао, и изначальное ци, и хаос (хуно дунь) и т. п. И только в последнюю очередь это металл, вещество. То же справедливо и для других ингредиентов “киноварного эликсира”. А отсюда высокая знаковость, семиотичность алхимии, язык которой остается совершенно темным для человека, не знающего этой знаковой системы. Это, кстати, роднит алхимию с искусством, например с китайской живописью, высокая семиотичность которой хорошо известна.

В соответствии с традиционным китайским классификационизмом (коррелятивностью) алхимия не разработала и концепцию причинности, но, поскольку функционально концепция такого типа была необходима, ее заместило представление о “сродстве видов” (тун лэй), аналогичное учению об универсальной симпатии в средневековой европейской алхимии. При этом менялось представление о характере симпатического влечения: согласно одним концепциям родственное притягивалось, согласно другим — притягивалось полярное. К сунской эпохе (X–XIII вв.) было разработано учение о ситуативной™ полярности: одно и то же вещество могло играть и роль “инь”, и роль “ян” с различными реагентами. К этому же времени относится и связанное с заменой киновари свинцом и ртутью предпочтение к парам веществ “одного рода”, но разной полярности (Е. А. Торчинов, 1988, с. 225). Развитие концепции “тун лэй” в алхимическом контексте внесло некоторые ограничения в доктрину универсальности трансформаций. Так, один из методологических принципов алхимии, провозглашенный в таком авторитетном тексте, как “Цань тун ци”, запрещает использование в ходе алхимической операции неродственных веществ: “Если ты хочешь, приняв снадобье, стать бессмертным, будь согласен с учением о сродстве видов. Ростки проса непременно дадут просо, а чтобы подманить курицу, используют цыплят. Используя 'принцип видов, можно помочь природе, а когда вещи готовы, то по их образцам легко лепить и выплавлять. Но разве получится жемчужина из рыбьего глаза? Ведь из полыни не вырастет крапивное дерево. Близкие роды следуют друг за другом, а из разнопородных вещей не выйдет сокровища. Вот почему у ласточек и воробьев не рождаются фениксы, а у лис и зайцев не бывает жеребят. Вода не устремляется вверх, а огонь не стекает вниз” (Вэй Боян, 1937, с. 12).

Сам подход Вэй Бояна вполне рационален, однако “сродство видов” определялось на основе традиционного классификационизма и нумерологии. К тому же, функционально заменяя представление о причинности, учение о “тун лэй” никоим образом не могло способствовать ее формированию.

Здесь же следует указать на концепцию гомоморфности (подобия) микро- и макрокосма. Особенно важную для “внутренней” алхимии, и связанное с ней представление о возможности моделирования универсума и управления созданной моделью. В этом отношении китайская алхимия типологически 'близка таким явлениям китайской культуры, как садово- парковое искусство и создание миниатюрных пейзажей в особенности, и пейзажная живопись: все эти культурные феномены объединяет стремление к конструированию микрокосма, причем микрокосма совершенного.

Казалось бы, что в алхимии, в отличие от искусства, господствует прагматическое и утилитарное отношение к созданной модели универсума. Однако это не совсем так, поскольку, как будет показано ниже, в алхимии получило достаточно широкое распространение представление о том, что уже само созерцание космического процесса в алхимическом рукотворном космосе поднимает адепта по ступеням совершенства и ведет к одухотворению и обретению бессмертия (о китайской концепции гомоморфности макро- и микрокосма см. А. И. Кобзев, 1987, с. 189– 190).

К специфически алхимическим представлениям относится и признание тезиса о возможности искусственно ускорять процесс трансмутации (совершающийся согласно алхимии и в природе) через нагревание. Отсюда значительное внимание к огню л его роли в ходе сжимания временных циклов алхимического микрокосма. Во “внутренней” алхимии учение о “периоде нагревания огнем” {хо хоу) превратилось в теорию применения дыхательных упражнений (по аналогии с кузнечными мехами):в ходе психофизиологического тренинга “нэй дань”.

Обращаясь к общеметодологическим основаниям алхимии как части традиционной китайской науки, следует сразу же сказать, что роль таковых играла нумерология. А следовательно, алхимия как часть традиционного природознания оказывалась основанной на комплексе представлений и связанных с ними операций по классификациям, упорядочиванию материала и т. д., восходящих исходно к логико-ритуальной деятельности (см. А. И. Кобзев, 1988), что способствовало дополнительной идеологизации алхимии.

Интересно, что нумерологическая методология достаточно рано стала в алхимии объектом теоретической рефлексии и фактом самосознания самой традиции. Об этом свидетельствует появление таких текстов, как “Цань тун ци” (II или Х в., подробнее ниже), “У чжзнь пянь” (“Главы о прозрении истины”) Чжан Бодуаня (XI в.) и др.

Нумерологическая методология алхимии представлена в этих текстах в своем концентрированном выражении — как теории “Канона Перемен” (“Чжоу и”, “И цзин”). Весь алхимический процесс описывался через определенные операции с триграммами {гуа), гексаграммами и их чертами (яо). Так, например, согласно даосскому учению тело бессмертного состоит из чистой пневмы ян. Ее создание поэтому может быть описано через операции с триграммами “кань” (“вода”) и “ли” (огонь), символизирующими “апостериорные” {хоу тянь) пневмы инь и ян: триграмма “кань” соответствовала “ян” первостихии “дерево” (средняя черта—ян, появившееся в глубинах инь), а триграмма “ли” — инь “металла” (аналогичная символика). Создание “бессмертного зародыша” {сянь тай) описывалось через “обмен” этих триграмм средними чертами. В результате триграмма “кань”, получив недостающую ей среднюю прерывистую черту, становилась триграммой “кунь” (земля), состоящей из одного инь, и отбрасывалась, а триграмма “ли” обогащалась третьей непрерывной линией, превращаясь в триграмму “цянь” (небо), символизирующую чистое “априорное” ян первостихии огня нового бессмертного тела адепта. Подобного рода ицзиновский инструментарий, возникнув в традиции “внешней” алхимии, получил особое развитие во “внутренней”; возможно, это связано с тем, что расцвет “нэй дань” пришелся яа XI– XII вв., когда шла интенсивная осознанная разработка нумерологической проблематики в неоконфуциазнстве.

Важным представляется тот факт, что нумерология в алхимии выступала методологией в чистом виде, минимально связанной с алхимической эмпирией: например, “Цань тун ци” выступал как описание инструментария и методологии как “внутренней”, так и “внешней” алхимии, что иногда ставило в затруднение комментаторов (см. Вэй Боян, 1937, с. 12, комментарий: “Здесь говорится о „внутренней' алхимии, но вместе с тем утверждается, что эликсир кладут в рот. Непонятно, каков смысл этого”). Эта же абстрагированность трактата от алхимической практики, методологию которой он представлял, позволила даже Чжу Си (ИЗО—1200 г.) издать и отчасти прокомментировать этот текст как сочинение по доктрине “Чжоу и”.

Проиллюстрируем нумерологичность алхимической методологии еще одним примером из “У чжэнь пянь” Чжан Бодуаня: “Три, пять и один—всего три знака. Просветленные древности и современности редко понимали их сущность. Три на востоке, на юге два — всего будет пять. Один на севере, четыре на западе—всего будет столько же. Там, где знаки “у цзи”, там и рождается число пять. Соединились три семьи, и зачато дитя. Дитя — это Одно, объемлющее истинную пневму. За десять месяцев зародыш созреет и вступит в совершенную основу” (Чжан Бодуань, 1965, I часть, стих 14).

Три, пять и один здесь — “творящая триада” (сань цай), “пять первостихий” и “единая пневма” {и ци), впоследствии образующая и пятерицу, и триаду. Три, кроме того, символическое число стихии дерева, а два — число стихии огня, соответственно незрелое ян “хоу тянь” и зрелое “априорное” ян (сянь тянь). Их сумма (сила ян-ци. вообще) равна пяти. Но пять—число стихии “почва” (земля; единение инь и ян, центр). Дереву же и огню соответствуют восток и юг.

Один—число стихии воды (зрелое инь, север), четыре— стихии металла (зарождающееся инь “хоу тянь”, запад). Их сумма опять-таки дает число “почвы” — пять. Таким образом получаются “три семьи” (саньцзя), “три пятерки” (сань у; см. А. И. Кобзев, 1980): сумма ян-ци, сумма инь-ци и их гармония — “почва”. Знаки “у цзи” — еще одно название “почвы” как центральные циклические знаки десятеричного и двенадцатеричного набора; ими же обозначаются те восемнадцать дней в году, когда по традиционному китайскому календарю господствует стихия “почва”.

В процессе “внутренней” алхимии эти “три семьи” соединяются, став триединой пневмой бессмертного зародыша (“истинная пневма”, чжэнь ци). Созревание