Ольга Викторовна встала, я тоже поднялся и сделал несколько шагов в сторону тяжелой двери с засовами, откуда таким непостижимым образом инспекторша появилась десять минут тому.
— Куда собрался, Герман? — окликнула меня Ольга Викторовна. — Нам не ту-у-да… — В ее голосе прорезались новые сюсюкающие интонации, будто она говорила с дошкольником. — Нам сю-у-у-да…
Она стояла перед закрашенной в тон со стеной дверью, той, что находилась рядом с письменным столом. Когда я еще только зашел в кабинет Ольги Викторовны, то подумал, что раньше там, наверное, был черный ход, ликвидированный за ненадобностью. По-хорошему, это даже нельзя было назвать дверью. Проем давно слился со стеной, не было дверной ручки — на этом месте зиял узкий черный, словно ткнули трехгранным напильником, провал, с подсохшей масляной каплей. То есть первое, что приходило в голову при взгляде на стену, — там когда-то была дверь, но мыслей о самой двери не возникало. Она воспринималась частью стены. И вот, пожалуйста — рабочая дверь.
Ольга Викторовна нащупала неразличимый просвет, потянула. Дверь легко отворилась. Еще невидимое мной пространство заливал яркий теплый свет.
Я ступил на порог и, признаться, оторопел. Изолятор оказался настоящей жилой комнатой, просторной и неожиданно уютной. Стены были оклеены очень домашними обоями в васильках и колокольчиках. Такие же голубенькие полевые цветочки украшали пышные с рюшами шторы. Имелась кровать детского калибра со взбитой, как акулий плавник, подушкой и красным стеганым ромбом одеяла, глядящим из белоснежного пододеяльника. Рядом с кроватью стояла бамбуковая этажерка с десятком книг, шкаф для одежды, торшер с бирюзовым абажуром. Была маленькая искусственная елка с гирляндой огоньков, хотя Новый год уже два месяца как закончился. На коврике возле окна валялись игрушки: кубики, картонные ломтики настольной игры, грузовик с зеленым жестяным кузовом, резиновый мяч — одна половина красная, вторая синяя, солдатики и прочая пластмассовая звериная чепуха: белки, зайцы, собачки. Особенно меня поразил воспаленно-розового цвета конь на колесиках. На низком столике были разбросаны карандаши и мелки, лежал альбом для рисования. Рядом со столиком опрокинутые лежали два детских стула с расписными спинками.
— Зачем все это? — повернулся я. — Лошадь какая-то? Машинки. Что вообще за глупости?
— Никакие не глупости, — обиделась Ольга Викторовна. Я понял это по ее насупленному виду. — Комната-то какая? Дет! Ска! Я! Сделана для детей!
— А кровать зачем? — настороженно спросил я. — У вас что, ночуют?
— Ночуют, если надо, — с ехидцей подтвердила Ольга Викторовна. — А что тут такого? Матрас почти новый, белье свежее — ложись себе да спи…
Несколько вразрез с интерьером комнаты был светло-серый прямоугольник на одной из стен, размерами примерно метр на полтора. Подойдя ближе, я увидел, что прямоугольник нанесен даже не краской, а
— Уж не знаю, — ворчала Ольга Викторовна, — сколько здесь детей побывало, всем нравилось, никто не возмущался…
Она прошлась по комнате, наводя быстрый порядок: подняла и придвинула детские расписные стулья к столику, поправила шторы, чтобы струились равномерными волнами, переставила на этажерке покосившиеся книги, завалившиеся под батарею игрушки сложила в общую кучу на коврик. Резкими взмахами взбила подушку. Чуть подумав, привалила к ней раскоряченного плюшевого медвежонка. Оглядела уют. — Ну вот, теперь и гостей пригласить не стыдно… — удовлетворенно заключила она. — Ладно, Герман, посиди пока здесь, поиграй, книжку почитай или порисуй… — Ольга Викторовна вышла, и я остался один.
Я уже обратил внимание, что с моей стороны дверной ручки тоже нет. Я слегка толкнул дверь — она была неподвижна и тяжела будто скала.
Я отодвинул штору. На оконном стекле застыли вырезанные из бумаги снежинки, сохранившиеся, видимо, с Нового года. Вначале я принял отблески елочной гирлянды за живые огни соседней улицы, но как только я переставил елку в другой угол, чтобы она не отражалась в стекле, и для надежности обесточил гирлянду, за окном сразу воцарилась непроницаемая темень.
Я прильнул к стеклу, перекрыв руками доступ света, но ничего, кроме черноты, не увидел. Через минуту пристального вглядывания вроде бы проступили близкие контуры бетонной стены. Я понял, почему на окнах нет решеток. Их тюремную функцию с успехом выполняла многоэтажка, замуровавшая особняк.
Я подошел к выключателю, щелкнул, и мне одним махом точно выбили оба глаза. Не было ни детской комнаты, ни Ольги Викторовны за дверью. Слепой безвоздушный мрак окружал меня. Я зажмурился. Даже под закрытыми веками было не так темно — перед глазами плыли какие-то мерцающие фиолетовые запятые…
Я постоял несколько минут. К этой темноте нельзя было привыкнуть. Я не решился отойти от выключателя — я просто мог не найти его, — снова включил свет, и в этот же момент мне показалось, что за стеклом что-то двинулось, словно размашистым шагом прошел человек. Я кинулся к окну, подвигал шпингалеты, открыл первую раму, потом вторую. Встал коленями на подоконник…
За окном был открытый космос. Как ни тянулся я в надежде коснуться стены, пальцы во всех направлениях хватали бесконечное черное ничто, где нет не то что запахов, звуков, но и самого времени…
Я подобрал с пола кубик и уронил его в пустоту, как в колодец. Напрасно прислушивался я к падению. Кубик бесшумно сгинул в ватной бездонной глубине.
— Здравствуй, Герман, — тихо произнесли за моей спиной. Вкрадчивость этого полушепота содержала невероятную липкость и тяжесть, точно вдруг выпала, вывернувшись наизнанку, какая-то дидактическая кишка. Я вздрогнул от неимоверного испуга, подавился вдохом, закашлялся. Сердце почему-то колотилось как бешеное.
Оглянувшись, я увидел высокого сутулого мужчину в черном пальто. В руке он держал черный переносной сундучок, напоминающий чехол от портативной швейной машинки. Свободной рукой он прижимал к груди шляпу, будто затыкал ей пробоину Худощавое лицо без четких признаков возраста было знакомым. Я определенно видел эти крутые залысины, редкие грядки зачесанных набок волос, глаза с добрым голубым прищуром, тонкие губы, растянутые в улыбке, длинный острый подбородок. Он был странным образом похож на киношного папу Карло, только черты были резче и в чем-то комичней, словно они уже ушли от оригинала и замерли на полпути к карикатуре.
— Давай знакомиться, Герман, — сказал мужчина, ставя на пол свой сундучок. — Зовут меня Алексей Аркадьевич Разумовский…
И я тут же вспомнил его. Даже странно было, что я не узнал этого Разумовского сразу
Он поискал место, куда пристроить шляпу, бросил на кровать. Снял пальто и положил рядом со шляпой. Затертый темно-серый костюм Разумовского только подчеркивал его угловатость и худобу. Поверх рубашки лежал засаленный синий с тонкими золотыми полосками галстук.
— Давай, Герман, от греха подальше закроем окно, — заговорщицки улыбаясь, предложил Разумовский, — там все равно ничего интересного нет. — Он захлопнул рамы, плотно задернул шторы и прошелся по комнате, чуть потирая руки, точно они озябли. Движения его были совсем мальчишечьи, разболтанные, со спины вообще могло показаться, что просто долговязый ребенок напялил на себя взрослую одежду. И еще Разумовский приволакивал правую ногу — она словно бы на полшажка не поспевала за более прыткой левой, но потом одним прыжком догоняла.
— В детстве, Герман, у меня было прозвище. Вот догадайся какое… — Он невозможно, как-то всем лицом, подмигнул.
Это подмигивание настроило меня против Разумовского. Он-то небось считал, что такими ужимками «находит со мной общий язык». Я даже не удостоил его ответом.
— Не догадываешься? — Разумовский весело удивился. — От фамилии. Меня называли Разум. И знаешь, Герман, я настолько сроднился с ним, что оно мне стало вместо имени. Так что если тебе все равно, обращайся ко мне: «Разум Аркадьевич». Или еще проще — «дядя Разум». Меня так называли мои ученики… — Лоб его сжался гармошкой морщин и быстро разгладился, будто моргнул.
Я вдруг представил его в школе на уроке и чуть не фыркнул от смеха: нескладный, с какими-то дурашливыми гримасами — странное несуразное существо, ходячий педагогический казус. Над таким потешались бы даже младшие классы в самой прилежной школе: подкладывали бы кнопки, крали журнал, исподтишка плевали из трубочек. Понятно, что и простоватых ментов, доставивших меня в Комнату, и толстуху-инспекторшу качественно преображала милицейская форма — она наделяла их необходимой властной статью, придавала вес каждому слову и жесту. Форма заставляла относиться к себе с уважением. У Разумовского были редкие волосы, сальный галстук, мягкий, точно разваренный голос. «Дяде Разуму» почему-то сразу хотелось тыкать, грубить и вообще любым способом выказывать свое неподчинение.
— Меня попросили помочь тебе, Герман…
— Не надо мне помогать, — отрезал я.
— Это же моя работа, — он словно и не заметил моего откровенно резкого тона, — выручать таких, как ты, оступившихся ребят. Я ведь, Герман, — он прибавил серьезной таинственности, будто собирался мне открыть, как много лет назад где-то за сараем он закопал какую-то свою пионерскую клятву, — я понимаю тебя лучше других. Сейчас в это сложно поверить, — включилась вкрадчивая задушевность, — но когда-то еще мальчишкой я был, — он широко раскрыл глаза, будто от удивления, — настоящим хулиганом!
Я с презрением оглядел его. Такой мог быть хоть затюканным отличником, хоть пришибленным хорошистом или задротом-троечником, но уж никак не хулиганом. Да и само это слово — «хулиган», точно вынырнувшее из какого-то стариковского лексикона, говорило само за себя. Он бы еще назвался «шалуном» или того хуже — «проказником», или «забиякой»…
— Ой, заливаешь, Разум Аркадьевич! — Я шутки ради поддержал его разговорную манеру, явно позаимствованную из детских фильмов — задорные пионерские пересуды у пруда. И при этом хоть и скрыто, но все-таки «тыкнул», чтоб проверить его реакцию.
— Да, да, — Разумовский только чуть кольнул взглядом, так, что я понял — он заметил мою фамильярность. — Был, что говорится, сорвиголова. — Тут он вздохнул и виновато развел руками. — Много чего натворил…
— Ну какой из… вас хулиган? — Заготовленное «ты» растворилось на языке, так что субординация восстановилась помимо моей воли. — Чернильницы с парт опрокидывали? Девчонок за косички дергали? Дважды урок пения прогуляли?
Разумовский как-то нарочито расхохотался, даже чуть выгнулся назад, точно его прихватил радикулит. — Что ты, Герман, гораздо хуже! — Его лицо лучилось веселыми морщинками. Меня тоже разобрал смех — уж очень глупо выглядел этот гогочущий педагогический клоун.
— Но пока не об этом речь. — Отсмеявшись, Разумовский снова принял серьезный вид. — Да, я тоже в твоем возрасте вел себя, мягко скажем, не очень. И было бы мне, Герман, совсем худо, если бы вовремя не повстречался один заменательный человек, чуткий наставник — Виктор Тарасович Гребенюк, перевернувший всю мою жизнь. Благодаря ему я нашел свое призвание, получил профессию — помогать сбившимся с пути ребятам. И знаешь, чего я больше всего хочу, Герман? Сделаться для тебя таким же поворотным человеком, каким для меня в свое время стал мой учитель. Как думаешь, получится? — спросил он с задорной надеждой.
Я уже спокойнее реагировал на его вычурные фразы, даже не улыбнулся:
— Конечно, Разум Аркадьевич, само собой. А я, кстати, видел вас на фотографиях в кабинете Ольги Викторовны.
— Верно, Герман, — Разумовский картинно замечтался. — Целая жизнь связана с этим местом. Большая, яркая, полезная. В далеком сорок седьмом году я появился здесь воспитанником, а спустя десять лет снова вернулся, но уже сотрудником, и двадцать счастливых лет посвятил работе с трудными подростками, вплоть до семьдесят седьмого года…
— А почему же вы уволились?
— Я не увольнялся, Герман.
— Значит, на пенсию вышли? — уточнил я.
— Нет, что ты! — Разумовский даже отмахнулся. — Какой из меня пенсионер! Тружусь вовсю! Мне без педагогики — труба!
— Так где вы теперь работаете? В школе?
— Почему в школе? — удивился он. — Здесь, — пояснил Разумовский, — в Детской комнате милиции № 7.
— Вы же сами только что сказали, что до семьдесят седьмого года работали…
— Я сейчас все объясню, Герман… Если ты не против, я пока подготовлю аппарат, чтобы время не терять. — Разумовский подошел к своему сундучку и перенес на стол, смахнув с него предварительно карандаши и альбом. Странно, но этот шлепок альбома об пол резким болезненным эхом отозвался в моей груди, словно бы сердцу залепили пощечину.
— В семьдесят седьмом году на базе детских комнат милиции была создана новая служба: «Инспекция по делам несовершеннолетних». А детские комнаты милиции попросту упразднили. — У Разумовского дрогнул подбородок. — Такой вот печальный факт…
