произнес с досадливым удивлением:

— А ты сознательный оказался, Герман. Молодец. Пойдешь на перековку. Только нас в этом уже не вини… — а Сухомлинов развел руками с видом хирурга, сделавшего для безнадежного пациента все возможное.

В прихожую вслед за старлеем вплыла грушеобразная тетка лет сорока с небольшим, вполне миловидной внешности — ей шли и фиолетовые тени, и прическа корзиночкой, и серьги с рубиновыми камушками. Все портили мужицкие, грубой формы малиновые щеки, поросшие белесым пушком, в котором наподобие цветочной пыльцы застряли комочки пудры. Вообще, если бы не китель с капитанскими погонами, ее можно было бы принять за какую-нибудь добродушную гражданскую бегемотиху, старшего товароведа из «Детского мира» или бухгалтершу.

— И кого это мне привезли? — певуче спросила толстуха.

Вопрос явно был риторическим. Старлей наверняка все обо мне рассказал.

— Германа Рымбаева привезли, — поддержал игру старлей. — Знакомься, Герман. Старший инспектор и капитан милиции Данько Ольга Викторовна.

— Так слишком официально. — Тетка отмахнулась. — Ко мне можно обращаться просто, по имени-отчеству.

Чуть поджав губы, она несколько секунд сверлила меня, как ей самой, очевидно, казалось, проницательным взором. На деле только прищурила глаза и склонила голову набок.

— Н-да… Подростковый максимализм на все лицо, — поставила она наконец диагноз. — Рассказали мне тут про тебя, Герман. Хорош… — Она покачала головой, словно под микроскопом рассмотрела всю мою неприглядную суть. — Ничего не скажешь…

— Ольга Викторовна, — заныл я, — я ничего такого плохого не делал. Это какое-то недоразумение. — Тут я решил схитрить и подлизаться: — И с прошедшим вас праздником Восьмого марта!

— Вину отрицает, — сказал старлей. — Упирается, как партизан.

— Нет, — энергично встряхнула серьгами Ольга Викторовна. — Он не партизан, а самый настоящий диверсант! Партизаны за Родину погибали, а этот до других вещей додумался… А за поздравления спасибо, Герман. Для меня это добрый знак, что ты человек не совсем пропащий.

— Уже, наверное, девять часов, — продолжал я жалобным тоном. — А у меня еще уроки не сделаны…

— Сегодня ж суббота, — весело удивился старлей.

— Не ваше дело! — огрызнулся я, досадуя на явную оплошность. — На понедельник много задали. Вы тут меня задержали по ошибке, а мои родители волнуются!

— Вот когда ты о родителях-то заговорил… — закручинилась лицом инспекторша, хотя глаза ее хранили лукавый прищур. — А раньше ты о них подумал, перед тем как… преступление совершать?! Да, большую ты промашку дал, Герман…

— Оступился, — с улыбкой поддакнул старлей.

— Но мы-то для того здесь и находимся, — подхватила улыбку Ольга Викторовна, — чтобы выполнить самую главную нашу задачу — уберечь подростка от дальнейших неверных шагов. Так что не бойся, Герман, в беде не оставим, будем за тебя бороться! — Она решительно рубанула рукой воздух.

Если менты еще отличались живой речью, а значит, и какой-то подвижностью души, способной к неожиданному поступку, то механический голос инспекторши перечеркивал все надежды. Со мной говорил не человек, а методический сборник, от которого нельзя было ничего добиться, кроме того, что в нем написано.

— Ну, мы пойдем, товарищ капитан? — спросил старлей.

— Идите, — кивнула инспекторша. — А мы продолжим с Германом у меня в кабинете. — Она положила руку мне на плечо. — И разговор у нас будет непростой, с песочком разговор.

— Мне в туалет надо, — буркнул я.

— По нужде? — уточнила инспекторша. Я поежился от гнусного казенного слова.

— Сходи, — разрешила она и сама открыла дверь в уборную.

Возле унитаза на гвозде висел, похожий на хомут, стульчак. Кран был обычный, без смесителя — только с холодной водой, от которой руки, а за ними все тело покрылось мурашками. Полотенце на крючке пахло подмокшей плесенью, так что я предпочел вытереть руки о штаны.

— Счастливо оставаться, Герман! — крикнул из прихожей старлей.

— До свидания! — откликнулся я. — И спасибо вам огромное за все, что вы для меня сделали! — не удержался я от сарказма.

— Не-е-е за что, — это, кажется, проблеял Сухомлинов.

Послышались удаляющиеся голоса и гулкие деревянные шаги на крыльце, словно ступали не ноги, а протезы, потом стало тихо, лишь вода шелестела в трубах.

Ольга Викторовна встретила меня широкой улыбкой. Я заметил, что левый клык у нее выпачкан в губной помаде.

— Оправился? — уточнила она. — А теперь побеседуем, — и гостеприимным жестом распахнула пухлую кожаную дверь.

Я прошел в кабинет Ольги Викторовны. Возле входа, как стражники, стояли шкафы, какие бывают в библиотеках для хранения карточек — с множеством ящиков. Над письменным столом возвышался двухэтажный, выкрашенный голубой краской сейф. На маленькой тумбе электросамовар ронял на поднос редкие капли. Стены были увешаны рядами фотографий в одинаковых деревянных рамках, какими-то вымпелами и почетными грамотами.

Кабинет троился, как сказочное распутье. Смежное пространство слева было занято под кухню — в проеме я увидел газовую плиту, мойку с черной облупившейся подпалиной и посудный шкафчик. Дверь направо — усиленного тюремного типа с внушительным засовом — наверное, вела в изолятор. Третья дверь возле письменного стола была густо закрашена белым в тон со стеной. Возможно, раньше это был черный ход, а теперь дверью не пользовались, поскольку дом замуровали в девятиэтажку.

Лишенный окон, кабинет производил довольно тягостное подземное впечатление.

— Присаживайся. — Ольга Викторовна указала мне на стул, а сама, обойдя письменный стол, уселась напротив.

Стол, почти полностью заставленный, напоминал архитекторский макет: стопки бумаг, как дома-пирамиды, фасад печатной машинки — мавзолей. Лампа, телефон, пепельница с пачкой «Космоса» и вентилятор, сгрудившиеся вокруг бюстика Ленина, — все это создавало подобие городского ансамбля в миниатюре. На «площади» прямо перед Ольгой Викторовной лежала раскрытая папка.

Ольга Викторовна достала сигарету, щелкнула зажигалкой, затем включила вентилятор, и под его мягкий гул холодно спросила, оглядев меня так, точно впервые увидела:

— Фамилия? — Она выдохнула дым и стиснула пальцами блестящую никелем ручку.

— Вам уже сказали, — недовольно поморщился я.

— Есть установленные правила, и не тебе их обсуждать, — строго отрезала Ольга Викторовна. Она схватила какой-то лист. — А чего тут такое написано и зачеркнуто? Пидо… Что за баловство? Это же документ! Как твоя настоящая фамилия?

Меня аж передернуло от злости. Сволочь старлей все-таки не пошутил насчет Пидорова.

— Рымбаев! — чуть ли не крикнул я.

— Имя, отчество?

— Герман Александрович.

Я отвечал, а Ольга Викторовна записывала, то и дело сверяясь с листком из старлейской планшетки. Закончив, Ольга Викторовна прикрепила бумаги к скоросшивателю папки и закрыла картонную обложку. Я перевернуто увидел крупное типографское слово «ДЕЛО», потом свою фамилию и чуть пониже в кавычках — «Мультики».

Ольга Викторовна вынула чистый лист, протянула его мне вместе с ручкой:

— Теперь пиши объяснительную, Рымбаев.

— А что объяснять? — невинно спросил я.

— Как дошел до жизни такой. Про вечер сегодняшний тоже напиши. Только правду. Проявишь сознательность и обо всем честно расскажешь — поставим тебя на учет всего на три месяца. А потом, если на тебя не поступит никаких нареканий, — голос Ольги Викторовны поднялся вверх по бодрой параболе, — снимем с учета, и делу венец! Станешь как и все нормальные советские учащиеся. А врать начнешь, — бодрые интонации свалились в пропасть, — тогда все… Давай посиди, сосредоточься. Я даже выйду, чтобы не отвлекать тебя.

Ольга Викторовна торопливо раздавила окурок и встала из-за стола. Грузным шагом прошла к двери. Я подумал, что ей просто приспичило в туалет, поэтому она сказала, что не хочет мне мешать.

От Бормана и Леща я не раз слышал, что нельзя говорить милиции правду, что отпираться нужно до последнего и ни в чем не признаваться. Я крупно вывел: «Объяснительная». Что писать дальше, я не знал.

Меня отвлекли многочисленные фотографии в деревянных рамках. Они занимали чуть ли не половину торцевой стены. Это были коллективные снимки, какие обычно делают в школах в конце учебного года — заключенные в овал портреты, развешанные в несколько рядов, как бусы: вверху — директор, завуч, преподаватели, нижние ряды — бусины-ученики. Только в этих рамках были люди в милицейской форме, а нижнюю гирлянду составляли перевоспитанные нарушители. Везде имелась надпись: «Детская комната милиции № 7» и стоял соответствующий год. Попадались совсем старые, пожелтевшие от времени фотографии, с какими-то вымершими довоенными лицами. Самая древняя датировалась двадцать первым, а последняя — семьдесят седьмым годом. Я сразу узнал на ней Ольгу Викторовну — «Данько О.В., старший инспектор». Она была еще на полдюжине фотографий. Я из интереса проследил трудовой путь Ольги Викторовны в обратную сторону: от капитана до младшего лейтенанта — когда она пришла на работу в детскую комнату милиции. Юная Ольга Викторовна в окружении своих коллег улыбалась мне из далекого шестьдесят третьего года.

По-хорошему, для полной исторической картины не хватало по меньшей мере половины снимков, но фотолетопись тем не менее производила впечатление очень подробной. У всей этой избирательности определенно имелся какой-то скрытый принцип.

Я еще раз оглядел фотографии, и меня вдруг осенило. Они все были нечетного года. Мне почему-то стало неприятно. В сердце снова стукнуло какое-то нехорошее волнение, как в момент, когда я увидел, что мне каким-то немыслимым образом подменили машину. Хотя я и сам не осознавал, что именно меня насторожило. Может, потому что шел восемьдесят девятый год — нечетный…

Тревога подстегнула мое вдохновение, я сел за стол и буквально за минуту написал: «После школы я решил погулять по проспекту Ленина. Я шел по улице Доватора. Рядом со мной находилась компания подростков. Это были незнакомые мне ребята. В этот момент из какой-то машины закричали: „Стоять!“ Подростки испугались и побежали. Я тоже испугался и побежал вместе с ними. Из машины вылезли взрослые люди и погнались за нами. Мне было очень страшно, и я продолжал убегать, так как я не понял сразу, что это сотрудники милиции. Когда они догнали меня, я неожиданно увидел, что это милиционеры. Я обещаю, что впредь больше никогда не буду убегать от милиции». Я перечитал написанное, остался доволен, поставил число и подпись.

Через минуту я заскучал и вернулся к фотографиям. Я обратил внимание, что нарушители появлялись лишь единожды и, видимо, перевоспитавшись, навсегда исчезали, зато воспитатели часто всем составом кочевали из снимка в снимок, иногда к ним добавлялись новые лица, а кто-то из прежних уходил — одним словом, все, как в жизни. К примеру, до Ольги Викторовны с пятьдесят девятого по семьдесят первый год старшим инспектором работала некая Вол М.А., а до нее была Шепетько С.Ф. Карьерный рост отражался на фотографиях перемещением с периферии бус к середине, а потом центральная бусина выпадала, и ее место занимало соседнее лицо. Так Шепетько потеснила Суханову Л.Р., затем Вол отставила Шепетько и пребывала на посту старшего инспектора, пока ее место не заняла Ольга Викторовна Данько. В этом тоже отмечалась своя тенденция. В двадцатые и тридцатые годы, и даже в сороковых среди начальства преобладали мужчины, а вот начиная с пятидесятых годов Детскую комнату милиции возглавляли только женщины.

Я перевел взгляд на пожелтевшую вырезку из газеты — ее тоже поместили в рамку под стекло.

Статья называлась «Вернем ребят!»: «В далеком 1921 году на улице Пролетарской в старом одноэтажном особняке впервые появились люди в милицейской форме, педагоги, что