Меня всегда умиляло почтение к 'мемуару'. Чуть что и сразу – ссылочка: 'А вот такой-то в своих мэмуарах пишет так-то и так-то.' 'УЧИТЕ МАТЧАСТЬ.' Ну что ж. Давайте поучим матчасть по Троцкому, товарищ Троцкий дает к тому богатый материал, грех было бы не воспользоваться. Давайте разберемся, что такое мемуар, с чем его едят и стоит ли он вообще того, чтобы его есть. А то тянут люди в рот всякую гадость, да еще и другим предлагают попробовать.

Почти все, что нам известно о славном пути Льва Давидовича, мы знаем от него самого, словоохотлив он был необыкновенно, разбирать все, что оно понаписал о самом себе, в том числе, словно коронованная особа, в третьем лице, нам недосуг, выхватим что-нибудь наугад, да вот хотя бы историю его побега из ссылки.

В двух словах: всем интеллигентным людям всегда было известно, что Россия – тюрьма не только народов, но и критически мыслящих личностей, что бедный Троцкий сидел, потом был судим, приговорен к ссылке, из ссылки бежал и оказался за границей. Такова фабула. Попробуем разобраться пункт за пунктом, используя первоисточник, ту самую 'матчасть'.

Рассмотрим вопрос паспортизации. Троцкий в конце концов оказался за границей, а заграница слезам не верит, заграница, прежде чем позволит по себе шастать, потребует документы, 'нужон пачпорт'. Без бумажки ты букашка. Там с этим делом строго, не то, что в замшелой матучке России. Ну и вот, понимая, что у читающих его труды мальчиков и девочек может возникнуть вопрос о заграничном паспорте, товарищ Троцкий в своей эпопее 'Моя жизнь' о паспорте упоминает, упоминает мельком, вскользь так, как о чем-то малосущественном, внимание он на этом моменте не акцентирует. Что и неудивительно. Еще бы он попробовал акцентировать!

Пишет он об этом деле так: 'Нас перевезли сюда сегодня внезапно, без предупреждения. В приемной заставили переодеться в арестантское платье….Нам разрешили сохранить свое белье и свою обувь….Сохранение своей обуви имело для меня немалое значение, в подметке у меня прекрасный паспорт, а в высоких каблуках – золотые червонцы.' Больше к вопросу о паспорте Троцкий не возвращается. Ни разу. Ну, а мы вернемся, я человек простой и, в отличие от человека интеллигентного, недоверчив и любопытен в одно и то же время. С воображением у меня неважно, поэтому я, когда что читаю, всегда примеряю ситуацию на себя, интересно ведь. Ну и вот, пишет некто 'у меня паспорт зашит в подметку', значит, я беру свой паспорт и прикладываю его к подметке, и вы знаете, ничего у меня не выходит. Я уж и так этот паспорт и этак, нет, не получается. Вот здесь можно посмотреть на паспорт Российской Империи, от паспорта РФ он ничем не отличался, так что и вы тоже можете попробовать. Да, и не забудьте, пожалуйста, что у Троцкого в каблуках еще и червонцы были. 'Скатерть-самобранка и сапоги-скороходы'. Может быть, конечно, так, что Лев Давидович по тюрьме расхаживал в шнурованных садо-мазо сапогах на платформе, тогда, конечно, да, тогда вопросы отпадают, тогда было куда паспорт засунуть да еще местечно и для парочки золотых нашлось бы. Но будем исходить из того, что Троцкий ходил в тех же штиблетах, что и вся тогдашняя интеллигенция, то-есть в туфлях, называемых 'обыкновенные'.

Заметим, что Троцкий до того, как ему оставили его драгоценную обувь, находился в заключении больше года и сменил за это время Кресты, Петропавловскую крепость(!), Дом Предварительного Заключения и здание суда, куда его привозили и откуда его назад на кичу отвозили, а потом он еще и по этапу пошел. Ну ладно, хочет человек нас уверить, что его за все это время ни разу не раздевали и не разували, ни разу швы не прощупывали, ни разу не велели язык показать и ни разу пальцем в задний проход не слазили, значит так тому и быть, в конце концов всему передовому человечеству известно, что царские 'сатрапы' и 'жандармы' были тупые, так что не удивительно, что они и паспорт и золотые просмотрели. Прошляпили, проподошвили, ну или прокаблучили.

Вопрос в другом – каждый из нас износил в своей жизни не одну пару домашних туфель. Каждый из нас, выбрасывая прохудившиеся после паругодичной носки тапки, видел, что происходит с куском картона, в 'подметку вшитым'. Остается от него труха. А ведь мы в тапочках только от кресла до телевизора и обратно. Мы в тапочках на прогулку в тюремный двор не выходим, а злобное царское правительство, заботясь о здоровье заключенных, их каждый божий день, в любую погоду, rain or shine, выгоняло на прогулку, а там заключенные шлеп-шлеп по лужам, по слякоти, а то и по снегу. А потом назад в камеру. А потом товарища Троцкого погнали по этапу, в январе месяце, а на этапе – из вагона в вагон, из телеги в телегу, а временами и пешочком. А потом в теплое помещение, а потом опять на мороз. Топ-топ, топ-топ, а в подошве 'отличный паспорт', а мы его топ-топ, топ-топ. Подошва намокла-высохла, намокла-высохла. А товарищ Троцкий этаким топтуном эту подошву изо дня в день, полтора года, топ-топ, топ-топ. Красота. Не красота даже, а красотища. Ну ладно, оставим пока в покое краснокожую паспортину, мы к ней попозже еще вернемся. Сделаем зарубку и пойдем дальше.

Приговоренного к ссылке Троцкого сперва довезли до Тюмени. В вагонзаке. Из Тюмени ссыльных отправили дальше на санях, не забудем, что на дворе – январь месяц. Товарищ Троцкий живописует: 'Из Тюмени отправились на лошадях. На 14 ссыльных дали 52 конвойных солдата, не считая капитана, пристава и урядника. Шло под нами около 40 саней. Из Тюмени через Тобольск путь тянулся по Оби. Каждый день мы продвигаемся на 90-100 верст к северу. Благодаря такому непрерыному передвижению, убыль культуры – если тут можно говорить о культуре – выступает перед нами с резкой наглядностью. Каждый день мы опускаемся еще на одну ступень в царство холода и дикости. На 33-й день пути мы доехали до Березова.'

Картина замечательная, пером водить товарищ Троцкий умел. Не рассчитал он только в одном, а именно в том, что могут найтись на свете такие неромантичные, приземленные люди, которые не поведутся на красивости, а просто внимательно прочтут то, что он написал. А написал он буквально следующее – едем непрерывно, каждый день в пути, в день обоз проходит 90-100 верст, едем 33 (хорошая цифра) дня. Сколько должен был пройти обоз? На это вам каждый второклассник ответит – три тыщи верст. Тоже мне, бином Ньютона. Однако, бином-то биномом, но как нам быть с тем фактом, что от Тюмени до Березова примерно 900 верст? Не три тысячи, а девятьсот. Умел ли Троцкий считать на уровне девятилетного учащегося церковно-приходской школы? Умел, конечно. Зачем же он рассказывает нам сказки? Зачем он говорит нам, что обоз проходил в день гораздо большее расстояние, чем то было в действительности? А? Как вы думаете?

Ну, что ж. Поедем дальше по маршрутику, который прокладывает в своем мемуаре Лев Давидович, путешествие по-всякому выходит занятным. 'За мной, читатель.'

Проведя в дороге 33 дня(запомним эту цифру) и преодолев расстояние, о котором Троцкий умалчивает, но которое мы можем легко прикинуть, просто заглянув в географический атлас, он оказался в славном Березове, известном нам по замечательной картине художника Сурикова, запечатлевшего сосланного туда по навету недоброжелетелей светлейшего князя Алексашку Меншикова. В Березове один из ссыльных, идущих по этапу вместе с Троцким, старый добрый доктор Фейт, научил его как симулировать ишиас. Симулянта поместили в местную больничку, а этап ушел дальше. Находясь в больнице, Троцкий немедленно нашел соучастника, некоего Рошковского, который тут же, не отходя от кассы, открыл ему государственную тайну – оказывается, из Березова можно было легко сбежать, только следовало бежать не на юг, не к Тюмени, откуда прибыл Троцкий, а на запад, к Уралу, 'через снежную пустыню', где его никто не стал бы искать по той причине, что никому не могло придти в голову, что зимой можно убежать по бездорожью через тундру.

Сказано, сделано, у троцкистов ведь как, у них слово с делом не расходится и любая работа в руках спорится. Что им тундра, что им бездорожье. 'Что мне г-о-о-ре, жизни мо-оре бы-ы- ло выпито до дна…' Троцкий как по волшебству (напомню, что все описываемое им происходит в течение нескольких дней, и ишиас, и сообщники, и план, и воплощение плана в жизнь. Рраз, и готов куличик!) находит человечка, который все устраивает наилучшим образом. Человечек оказывается 'местным крестьянином по прозвищу Козья ножка'. О, эта невыносимая интеллигентская инфантильность! Как крестьянин, так непременно – 'Козья ножка'. Вы можете себе представить крестьянина с таким прозвищем? Воля ваша, но я, крестьян повидавший и даже среди них поживший, такого даже в дурном сне себе представить не могу. Ну и вот, эта самая 'Козья ножка' немедленно находит зырянина, 'ловкого и бывалого' (как жаль, что Троцкий и ему имячко не подобрал, наверное, фантазия его была исчерпана Козьей ножкой, поэтому зырянин наш так просто зырянином и остался) и этот славный сын малых народностей Севера и оказался, по словам Льва Давидовича, его спасителем.

Они сели в нарты и… и… и вы не поверите, но они на этих нартах доехали от самого Березова и аж до Уральской железной дороги. Как? Да вот так! И не просто доехали, а за ШЕСТЬ ДНЕЙ.

Слово бойцу революции – 'путешествие длилось неделю, мы проделали 700 километров и приближались к Уралу.' Между прочим, он чуть ранее написал – 'более суток было потрачено на то, что заменить одного из оленей'. То-есть, на дорогу у них ушло менее шести дней. Даже на основе лишь этого факта можно сделать заключение, что Троцкий может быть что-то об оленях слышал, может быть, он даже оленей издалека видел (будучи, натурой поэтической, Троцкий, как ему кажется, весьма натуралистично изображает, как олени дышат, по его словам олень дышит вот так – 'чу-чу-чу-чу'), но ясно одно – Троцкий ни на каких оленях никуда не ехал. Все эти паспорт в подметку, червонцы в каблук и 'чу-чу-чу-чу!' для дураков.

Прикинем – для того, чтобы проехать за шесть дней 700 км, мужественному зырянину с его оленями следовало преодолевать по 116 км в день. Это по прямой, по линеечке, по той самой, что Троцкий приложил к страничке в атласе, когда писал свой мэмуар. В действительности олени должны были бы бежать, огибая всякие там излучины, овраги и прочие буераки. Но пусть будет 116 км, мне не жалко. Дело в том, что Троцкий, по видимому, не знал, что если оленью упряжку гнать, то олени могут пробежать (не пробегут, а могут пробежать) километров шестьдесят. Это в первый день. Если их гнать изо дня в день, то олени смогут бежать дней пять-шесть, но с каждым последующим днем расстояние, которое они пробегают, будет неуклонно сокращаться. Олень – не лошадь. Когда была нужда перевозить ссыльных по этапу на оленях, то жестокие царские сатрапы старались собрать как можно больше ссыльных вместе, чтобы не возращаться во вторую ходку за остальными, так как вернувшимся оленьим упряжкам требовался трехдневный (как минимум!) отдых, причем до этого оленей по этапу никто не гнал, жалели скотину, даром что 'царство холода и дикости'.

Мне как-то попадались воспоминания какого-то полярного исследователя, так вот он сокрушался, что они для скорости наняли несколько упряжек 'с зырянами', но через несколько дней вынуждены были их бросить и уйти вперед пешком, потому что олени, тащившие нарты, проходили 15-25 км в день.

Ну да ладно. Бог с ними, с оленями. В конце концов, Снежная Королева могла подарить Льву Давидовичу таких же оленей, какие были у Герды, и пока он там словно на крыльях летит через 'снежную пустыню', подумаем еще вот о чем. Троцкий любезно сообщает нам, что в путешествие он отправился имея 'две шубы, мехом внутрь и мехом наружу, меховые чулки и меховые сапоги'. В тундре и лесотундре путешественники наши находились шесть ночей, из которых одну они якобы провели в стойбище (витавший в облаках Троцкий, когда он свой мемуар писал, упустил из виду одну малоаппетитную деталь – в случае ночи, проведенной в чуме, в его шубе, той, что мехом внутрь, должны были кишмя кишеть насекомые). Остаются пять ночей. Под открытым небом. Интеллигент пишет, а другие интеллигенты читают, но, что один, что другие полагают, что для того, чтобы провести ночь в тундре, достаточно 'двух шуб'. Ну да, а чего тут такого? На одну шубку лег, другой накрылся. Красота! Свежий воздух, даже и форточку открывать не надо. Утром встал, снежком обтерся, олешек поймал и – дальше. 'Чу-чу-чу-чу'. Да представлял ли себе Троцкий, что это такое – ночь в тундре? В ФЕВРАЛЕ? Это еще не февраль 17-го, конечно, не так плохо, но холодно, черт возьми, ХОЛОДНО!

Вам, наверное, уже ясно, что с товарищем Троцким 'усе ясно', но я не могу отказать себе в удовольствии еще немножко покопаться в его мемуаре. Не следует забывать, что, углубляясь в то, что нам 'подбрасывает' Лев Давидович, мы углубляемся в мемуары вообще, мы снимаем слой за слоем с того, что так называемыми историками принято называть 'документом эпохи'. А документам этим несть числа и в 'документы' эти, а проще сказать в пошлые россказни люди верят истово, будто в Библию.

Итак, Троцкий убеждает нас, что беглецы на нартах проделывали по 116 км в сутки, следуя от Березова к Уралу в феврале месяце. Все, что он пишет, рассчитано только и только на людей интеллигентных, то-есть на людей, напрочь лишенных того, что называется здравым смыслом, о жизненном опыте я уж и не говорю, интеллигенту здравый смысл не нужен, ему важно лишь одно, чтобы то, что он читает, было написано человеком лично ему, интеллигенту, симпатичным, и вот тут мы подходим к самой сути того, что понимается под 'пропагандой' – важно создать образ, который интеллигент поставит в красный угол, а после этого можно писать интеллигентское евангелие, евангелие от Александра Исаевича или евангелие от Андрея Дмитриевича, интеллигент это писание будет слушать с открытым ртом, куда только успевай накладывать. Ложечку за ложечкой. За папу, за маму и за Льва Давидовича. Того самого, что едет где-то там по 'снежной пустыне'. Я уже упоминал, что у меня с воображением неважно, но у интеллгента с этим делом и вовсе плохо. Интеллигентный человек не в состоянии