За окном действительно падал снег. Тишина была мирная и спокойная. Прошла смена часовых, и она вписалась в ту тишину. Потом со стороны автопарка донесся шум мотора, дежурный ехал проверять дальний караул. И это не нарушило тишины. Она была такой уверенной и прочной, что поглотила все земные шорохи.
Через неделю полком сыграли Сережкину свадьбу. Назвали ее почему-то комсомольской, хотя комсомольцев на ней было пять человек. Тамадой был вездесущий Лева Вях. Распоряжался, предоставлял слово. Сначала его слушались, а потом свадьба пошла по своим, неписаным законам.
Первым речь держал замполит.
— Вам много предстоит поездить по белу свету. До самой старости у вас не будет постоянного угла. И в палатках придется жить, и в финских домиках. А чаще — на частных квартирах, с чего и начинается ваша жизнь. Вот — вся ваша мебель! — С этими словами подполковник Соседов вышел из-за стола и поднял два огромных чемодана, подарок молодым. — Сюда должно вмещаться все ваше имущество... А ты, Оля, знай: не на сладкую жизнь приехала. Ты стала подругой солдата...
Второй тост произносил заметно подобревший и как-то по-стариковски домашний Хаченков:
— Что же вы наделали, дети? Что же вы, Олюшка, родителей-то не известили? Лишили их счастливых минут. Дети всегда думают, что они — отрезанный ломоть. А для родителей — не-ет, не отрезанный.
— Мы еще одну свадьбу во время отпуска отгуляем, товарищ командир, — сказал, будто доложил, Сергей.
— И то дело. А пока ни мамки, ни папки с вами нет — полк вам за мамку и за папку! От имени полка скажу: согласья вам, дети! И целый взвод сыновей!
Он глядел на них добрыми повлажневшими глазами, а я думал о том, какими же разными бывают люди в разной обстановке. Кто бы мог узнать сейчас в этом пожилом человеке с грустными глазами нашего жесткого и шустрого командира. Даже форма выглядела на нем, словно с чужого плеча. А подполковник Соседов в гражданском костюме смотрелся, словно был в форме. Человек настолько сложен и неоднозначен, что всех эпитетов русского языка не хватит для его характеристики.
Хаченков засобирался скоро, сказал Соседову: «Побудьте до конца», расцеловал молодых и уехал. Тетя Маруся то присаживалась с краю стола, то выбегала в сени — за огурцами и холодцами. Даже в пляс пошла, когда Лева Вях заиграл на баяне. Приплясывала с белым платочком в руке и выкрикивала частушки:
Костюмов у нас — ни черных, ни других — еще не было. Серега сидел в парадной форме с галунами, а Ольга так и жалась к его плечу. Я и завидовал им, и радовался за них. Прогонял мысли о Дине, но они время от времени все равно лезли в голову. Потому и не заметил сразу, что тетя Маруся усиленно махала мне от порога рукой, вызывая за какой-то надобностью. Я встал из-за стола с легким звоном в голове.
— Выдь-ка во двор, — зашептала тетя Маруся. — Нинка там приперлась.
— Какая еще Нинка? — не соображал я.
— Фельдшерица Сережина.
Этого еще не хватало!
Я храбро нырнул в темноту, поскользнулся на крыльце. Нинка стояла, прижавшись к забору. Увидя меня, подалась вперед, но тут же отпрянула.
— Ты-то чего выполз, Христосик? Я просила Сергея вызвать!
— Ни-ина! — протянул я укоризненно. — Он же не на тебе женится.
— А обещал — на мне.
— Теперь уже все, мать его — по паровозу, — вспомнил хачевскую присказку. — Уже штамп в документы поставили.
— Я ей покажу штамп! Я ей все волосы повыдергаю! Всю вашу свадьбу сейчас разукрашу!
Она ринулась было к крыльцу, но я загородил путь, обхватил ее руками. Она попыталась вырваться, потом сразу сникла, уткнулась мне в грудь и заревела.
Мне стало жалко ее: тоже ведь несчастный человек, тоже обманулась в любви. Стал гладить волосы, щеки. И вдруг поймал себя на том, что прижимаю ее все плотнее. Это же это такое? Ведь в горе же Нинка, а я, сочувствователь паршивый, прижимаюсь к ней как мужик!
Чуть отстранился. Она продолжала всхлипывать.
— Перемелется, Нин, — пробормотал я.
— Уста-ала я, — простонала она. — Устала от бабьей слабости. Удавиться только!
— Что ты, что ты, Нин!
— Ничего вы, мужики, не понимаете в женской душе. Капельки не понимаете-е-е... Может, я самой расхорошей женой бы стала! А тут... Опять в райцентр на аборт ехать...
Я мигом отрезвел от слова «аборт», даже отшатнулся от нее. Она тут же перестала плакать, отодвинулась. Лицо ее белело в темноте, совсем близко от моего, и глаза вспыхивали, как два фонаря.
— До свиданья, Христосик! — сказала она с болью, укоризной. — Ничего, еще загрязнишься. Замараешься. Чистенький ты. Жизнь замарает... А этому хахалю передай, что не будет ему счастья!
Стукнула калиткой и пошла согнувшись. Я глядел ей вслед, пока она не растворилась в темноте. Потом уселся на крыльце, не чувствуя холода. Сидел и спрашивал себя: что это — судьба?.. А если судьба, если предначертано, почему все зависит от случая? Ольга взяла и приехала, и пожалуйста — случай. И судьба...
Ко мне никто не приехал. И не приедет.
Кажется, я даже всхлипнул от жалости к самому себе. Только без слез. С детства не научился плакать.
Вышла тетя Маруся. Надела на меня шапку и накинула шинель. Видно, подполковник Соседов заметил хозяйкину заботу и решил, что со мной непорядок. Тоже вышел на крыльцо. Я встал, сказал ему:
— А ко мне никто не приедет. И вообще я из неудачников.
— А есть кому приехать? — спросил он.
— Может, есть. Или, может, нет уже.
Не знаю; как и почему, но вдруг рассказал замполиту про Дину, про свои письма. И даже прочитал стихи:
— Идемте в избу, — сказал он. — Холодно...
А в понедельник, после развода, вызвал к себе в кабинет и спросил:
— В отпуск хотите поехать?
Я и дар речи потерял от неожиданности. Промямлил что-то о графике отпусков, о выезде в лагеря.
— Так хотите или нет?
— Хочу.
— Выписывайте проездные документы. Я все улажу. Только возвращайтесь до лагерей. Позже догуляете при части.
